Тимофей Чернов - В те дни на Востоке
Кутищев опрокинул рюмку, смачно крякнул.
— Есть у меня одна идейка. Только, чур, не забывать друга, если что выгорит. Хочешь? Скажу.
— Ну говори.
— Ты хвастал, что танцевал на банкете с дочкой господина Пенязева.
— И что из этого?
— Глянется?
— Мне-то нравится, а вот как я ей.
— Поглянешься и ты ей. С твоим ликом не то, что с моим рылом, графиня не откажет. Так вот, сумей к ней подкатиться, и жизнь твоя забурлит, как вода в горной реке. Глядишь, еще Пенязев наследником тебя сделает и выдернет из этой ямы. У него же связи с Родзаевским и самим атаманом. Понимать, надо…
Идея жениться на Маше Померанцеву показалась заманчивой. Но как это осуществить? До сих пор он встречал равных себе, а здесь — дочь купца.
— Попробую, Аркаша. Только ты мне не мешай.
— Я тебе мешаю? Эх ты, хрен нетертый! Ладно, за мою идейку. — Кутищев плеснул в рот порцию коньяка и взглянул на свои часы. — Пора развлекаться. — Он подозвал официанта-японца, показал два пальца. — Мадам…
К столу подошли две молодые японки в Длинных кимоно, туго перетянутые широкими, как шарф, поясами, в мягких без каблуков гета. Поклонившись, они сели на предложенные места. Кутищев произнес несколько японских фраз, мол, давайте знакомиться.
— Минэко, — представилась севшая рядом с Померанцевым. Иван еще не встречался с японками. Какой-то далекой, сказочной казалась она ему в этом шелковом, в ярких цветах кимоно. Только на бледно-желтых щеках ее не проступал живительный румянец. Зато искусно уложенные волосы чернели, как вороново крыло.
«Эх, Минэко, Минэко, — умилялся Иван, все еще не решаясь притронуться к этой сказочной красавице. А она улыбалась агатовыми, полными таинства глазами. Из-за приоткрытых ярко накрашенных губ белели ровные ряды зубов. Иван несмело обвил рукой ее талию, коснулся груди, ощутив два маленьких комочка. «Не то, что у русских», — подумал он.
Кутищев тоже трепал по щекам свою «мадам», которая, смеясь, уклонялась от его «нежных» прикосновений…
Охотин нервничал, беспокойно расхаживал по кабинету, курил одну сигарету за другой. Еще бы не нервничать! Этот хлыст, Померанцев, слишком много стал позволять себе. Думает, что здесь можно даром хлеб есть. Прошлый раз не провел одно занятие и сегодня явился на два часа позже.
— Почему опоздал? Где был? — окинул он Померанцева свирепым взглядом, когда тот вошел в кабинет.
— Где был, там, Лев Павлович, меня уже нет, — хотел обратить все в смех Иван.
Но Охотин еще больше взбеленился.
— Ты мне брось шутки шутить. Понял? Это тебе не в Советском Союзе, где по головке гладят да уговаривают.
— Не сердись, Лев Павлович. Подумаешь, два раза опоздал.
— Ах ты, паскуда! — Толстые губы Охотина плотно сомкнулись, налились кровью белки глаз. — У нас вот как воспитывают! — И ударил Померанцева в лицо.
Иван стукнулся головой о стену, но удержался на ногах. Закрыв лицо ладонями, взмолился:
— Прости, Лев Павлович. Больше этого не будет. Клянусь богом, такое не повторится.
— Ты кто здесь? Забыл, паскуда! Будешь у Судзуки прощенья просить.
На шум в кабинет вошел тихими шажками японский советник капитан Судзуки, осуществлявший контроль за работой разведшколы. Этот низкорослый толстяк по прозвищу «Обрубок» держал всех в страхе. Малейшее неповиновение, неосторожно брошеное слово дорого обходились людям. Как-то один из слушателей школы назвал японские спички «минутой молчания». Дело в том, что из-за недостатка фосфора спички военного производства долго не воспламенялись. Чиркнешь и целую минуту ждешь, когда вспыхнет огонь. Об этой шутке прослышал «Обрубок». Он посчитал ее за насмешку над японскими обычаями. Парня вызвали в жандармерию и больше не выпустили.
Судзуки искоса посмотрел на Ивана, растиравшего припухшую щеку, брезгливо отвернулся.
— Господин Померанцев пришел к нам помогать или вредить? Если вредить, то мы будем отправлять обратно Россия.
Иван поймал на себе пристальный взгляд узких затаенных глаз, ждущих от него ответа.
— Я вас понял, господии капитан. Клянусь богом, больше такого не повторится.
— Хоросо. Посадить трое суток карцер.
Идейка Кутищева — жениться на дочке купца Пенязева — не выходила из головы Померанцева. Как только отношения его с Охотиным уладились, Иван отправился к Пенязевым.
Парадную дверь трехэтажного дома открыл слуга-китаец и провел Ивана на второй этаж.
Маша сидела за столом, готовилась к экзаменам, когда Померанцев постучал в комнату.
Увидев его, она вскочила со стула.
— Проходите, проходите, Иван Иванович. Где-то вас долго не было видно?
— Дела, Машенька, — усаживаясь в мягкое кресло, сказал Иван.
В ярком японском кимано с широкими рукавами, тонко перетянутая поясом, Маша походила на порхающую бабочку. От нее веяло юностью, счастьем.
— Вам так идет этот халат! — не удержался от комплимента Померанцев.
— А мне не нравится, — Маша склонила чернокудрую головку, села напротив в кресло. — Но папе хочется, чтобы я надевала национальную одежду наших покровителей. Это кимоно — подарок японского генерала Дои. Помните, на банкете у нас был.
Иван вынул из кармана металлический портсигар с изображением трех богатырей (единственная память о родине), попросив разрешения, закурил. Пуская колечками дым, он с вожделением осматривал богато обставленную комнату, думал: «Не дурно бы было жить здесь с этой премилой канарейкой. Но как к ней подъехать?»
— Машенька, вы знаете, что в «Модерне» сегодня большой концерт?
— Слышала.
— Идемте. Я очень люблю театр.
— Я тоже обожаю. Мне нравится там певец Игорь Погодин.
— Постойте, постойте. У нас в России тоже есть певец Погодин. Это он исполняет:
Осень. Прозрачное утро,
Небо как будто в тумане…
— У вас неплохой голос, — улыбнулась Маша. Померанцев ждал похвалы и еще больше начал набивать себе цену.
— Когда-то думал стать певцом, но попал в армию и все оставил. Правда, один раз с Женей мы выступали в самодеятельном концерте, исполняли дуэт Эдвина и Сильвы.
— И как у вас получалось?
— Представьте, неплохо. Зал аплодировал… Ну так как с концертом?
— Простите, Иван Иванович, не могу. Готовлюсь к экзаменам в институт.
Померанцев отвернулся.
— Вам скучно? Вы куда-нибудь спешите?
Иван никуда не спешил. Ему приятно было побыть наедине с девушкой, рассказать что-нибудь трогательное, увлечь ее.
— А я не отнимаю у вас время? — в свою очередь спросил он.
— Ничего. С часок можем поболтать. Я давно хотела увидеть вас, послушать о России. Тогда, на банкете, вы толком ничего не рассказали. А в очерках явно погрешили перед своей совестью.
Померанцев обиделся: чего она допрашивает его, взывает к совести.
— Почему вас интересует Россия? Вы же здесь родились и выросли.
— Покойная мама мне много рассказывала. Потом я читала некоторые советские книги. Во сне не раз видела белокаменную Москву. А вам приходилось в ней бывать?
— Я ездил в Москву перед войной, когда собирался поступить в консерваторию, — придумывал Иван. — Видел зубчатые стены Кремля, собор Василия Блаженного, мавзолей Ленина.
— Как бы я хотела, чтобы русские одержали победу! — вырвалось у Маши.
Иван удивился откуда у дочери купца такое тяготение к советской России?
— А что это вам даст?
— Как же, я все-таки русская. И вообще… — она спохватилась, что сказала лишнее, и теперь не знала, говорить дальше или нет.
— Что вообще? — переспросил Померанцев.
— И вообще мне кажется, что когда-нибудь я буду жить в России. «Видно, на захват Сибири японцами рассчитывает», — подумал Иван.
— Вы не верите? — продолжала Маша.
— Верю! Как только будет возможность выехать в Россию, я с удовольствием поеду с вами.
«Почему он поедет со мной? Что за глупости!» И она решила его охладить, сбить с него наигранный тон.
— Но вас там могут не принять… даже арестовать. Говорят, советские очень злопамятны.
