Артем Драбкин - Я дрался на Ил-2
В Уральске прошли теорию и стали летать на Р-5, а потом и на СБ — это хорошая машинка, я любил ее. Вскоре пришли Илы. Я сделал 15 вылетов по кругу и два вылета в зону. Отрабатывали пикирование, виражи, штопор с 1200 метров . Штурмовик тяжелый, и выводить из штопора его очень трудно. Ни в паре, ни строем мы не ходили. Мы держались втроем: Васька Чичкан, Коля — Оловянников и я. Мы даже себе прозвище придумали — «чичканы». Мы так втроем и попали в один полк, и когда взлетали, то по радио передавали: «Внимание! В воздухе Чичканы!» В конце апреля 1943 года нас выпустили из училища, присвоив звание лейтенантов. Приехали в Мытищи, где получили новенькие самолеты, а вскоре за нами прилетел «купец» — штурман 312-го штурмового авиационного полка, капитан Миша Ступишин. Сказал: «Взлетим, вы пристраивайтесь ко мне, и полетим на аэродром Сухиничи». А мы же строем ни разу не летали, да и налет на Ил-2 у нас был 3 часа 16 минут, а в летных книжках нам написали по 18 часов! Собрались мы втроем, стали решать — что делать? Решили — главное не потерять ведущего, как-нибудь долетим. Взлетели. Мы пристроились к нему. Привел он нас на аэродром, распустил. И мы все потихонечку сели. Это было 3 июля. В полку нас приняли очень хорошо, только вот новые самолеты у нас отобрали, а дали уже слегка потрепанные. Мы с Васей попали в одну эскадрилью, а Коля в другую. Коля потом «Героя» получил, ни разу сбит не был.
(Наступление войск Западного фронта, которое обеспечивалось 1-й ВА, началось 12 июля 1943 г. — Прим. О. Растренина .)
Через три дня после прибытия началось наступление, и первый вылет я делал в составе полка. Командир эскадрильи сказал: «Смотрите, как только я развернусь в атаку, так вы — за мной. Делаем один заход, сбрасываем все и разворачиваемся на свою территорию». Радио работало плохо, поэтому ведомые чаще всего ориентировались по ведущему. Взлетели. Пролетели немножко, смотрю — сплошной дым, гарь. Там была каша, где наши, где немцы — не поймешь! Летим. Ведущий качнул крыльями — приготовиться к атаке. Я взглянул наверх, а надо мной на встречном курсе идет строй немецких бомбардировщиков! У меня в сознании промелькнуло: «Они же сбросят бомбы прямо на нас!» Пока я туда смотрел, группа ушла в пикирование. Я переворотом вошел в отвесное пике за ними. В этой кутерьме, в этом аду я ничего не видел, сбросил четыре бомбы, выстрелил реактивными снарядами, с пушки и пулемета немножко пострелял. Нам говорили, что нельзя все снаряды расходовать, обязательно надо оставлять резерв. На земле я ничего не видел. Знал, что мы над немецкой территорией, а значит, можно стрелять и бомбить. Вокруг моего самолета — светящийся занавес из снарядов. Дым. Черная гарь. Не поймешь, что происходит. Стрелок говорил потом: «Я чуть с ума не сошел». Я выскочил на 150 метров . На большой скорости выхожу на свою территорию, а самолетов-то нет! Куда лететь? Я же — салажонок! Потом вижу впереди два самолета. Думаю: «Наверное, наши». На газу иду к ним, немного проскакиваю, гашу скорость и горкой подстраиваюсь. Пришли домой, сели. Тут же техники начали снаряжать самолет для нового вылета. Смотрю, идут командир полка, инженер и штурман. Подходят: «Товарищ Штангеев! Мы вас поздравляем с первым вылетом. А теперь скажет командир, который вас водил». Он говорит: «Благодарю тебя, что спас мне жизнь!» Я говорю: «Я ничего не знаю. Как это получилось?» Оказалось, что в тот момент, когда я пристраивался к группе и задрал нос, чтобы набрать высоту, на него «Фокке-Вульф» заходил. Он бы его сбил, но, видимо, испугался моего маневра и отвернул. Получается, что я спас командира, но сам этого не заметил. Посмеялись.
Вот так для меня началась война. В Орловско-Курской операции я сделал восемнадцать вылетов. Нам присвоили звания старших лейтенантов и дали по «звездочке». Я уже чувствовал себя опытным летчиком. Появилась уверенность. Примерно с двадцать пятого вылета я начал водить сначала пару, а потом и звено. К концу войны я стал заместителем командира эскадрильи.
Очень тяжелые бои были под Витебском зимой 1943—1944 годов. Немцы хорошо укрепились на линии Витебск — Орша — Могилев. Наши войска прорвали оборону, но расширить прорыв им не удавалось, и получился аппендикс 5 км шириной и 15 км длиной. Я повел четверку. Приходим к линии фронта. Нас облачность прижимает до 300 метров . Это — нижняя граница, когда еще можно сбросить бомбы так, чтобы они не повредили самолет. Я захожу на цель. Огонь — страшный. Спикировал, обработал цель из пушек и пулеметов, развернулся. Бомбы еще не сбросил. На втором заходе сбросил бомбы. Немного осмелели, сделали третий заход, выходим на свою территорию. До нее оставалось минуты две лету, когда я, посмотрев влево, увидел, что в стороне идут мои экипажи, а надо мной висит «Фокке-Вульф». Ну, думаю, все, сейчас он меня срубит. Я даю форсаж, прижимаюсь к земле — иду на высоте метров десять, и он сверху, как привязанный. Я газ немножко убрал, он выскочил вперед, я опять даю форсаж, подбираю ручку и как нажал все гашетки! Он с дымком отвалил, а я пошел на свою территорию. Прилетели домой, командир полка уже поздравляет со сбитым — пришло подтверждение. Мне за этот самолет 1200 рублей дали.
Через пять или шесть вылетов в тот же район меня при выходе из атаки на высоте 650 метров подбила зенитка. Стрелок кричит: «Командир! Дырка в фюзеляже!» Чувствую — управление хрустит. Снизился на 100 метров . Впереди — лес. Я ручку на себя, а она не действует! Так мы в этот лес и врубились. Я только помню, что увидел, как полплоскости оторвало. Летчики потом говорили, что я успел по радио передать: «Прощайте, ребята!» Меня подобрал старикашка, который на лошади вывозил раненых с передовой. Я сидел без памяти в снегу метрах в пятидесяти от самолета. Видимо, при ударе меня вышвырнуло из кабины, поскольку я никогда ремнями не привязывался… Этот дед мне потом рассказывал, когда я пришел в себя: «Ты меня к себе не подпускал. Сидишь на парашюте весь в крови, в руках — пистолет, и орешь: „Не подходи!“ Насилу уговорил тебя, что я — свой». Пошли, посмотрели, что с самолетом — двигатель вошел в землю, а все остальное было разбито в щепки. Стрелка нашли живого в другой стороне от самолета. Его комиссовали, и он, как мне говорили, спустя несколько месяцев умер.
Дед привез меня в медсанбат, размещавшийся в палатках, стоявших в лесу. Я его поблагодарил, и мы расстались. Я стою с парашютом. Подошла сестричка: «Вы с фронта? Летчик? Заходите». Захожу в палатку, а там крик, шум. Хирурги бегают, что-то режут, повсюду кровь. Ужас! Она меня обмыла, подвязала недействующую руку. Я решил идти в полк. Вышел на дорогу, машина идет. Я весь в засохшей крови, йоде, с парашютом: «Возьми меня, тут полк недалеко, довези». — «У меня тяжелораненые». — «Я как-нибудь, приткнусь». — «Ладно, садись. Я тебя довезу до деревни Лианозово, оставлю у старушки. Там через лес и поле восемь километров до твоего аэродрома. Я раненых отвезу, а на следующий день тебя заберу». Старушка меня хорошо встретила, сварила мне картошки, чайку сделала. А у меня двенадцать зубов выбило, я есть не могу. Немножко погрыз картошку, когда она остыла. На следующий день приехал этот парень и повез меня на своем «Студебекере» на аэродром прямо по целине. Два с лишним часа ехали эти восемь километров, думал, застрянем в снегу. Но нет — шофер оказался отличный.
На аэродроме нас встретили. Начальник штаба сказал, что на меня уже похоронка написана. Шофера накормили, дали ему в дорогу продуктов. Неделю я полежал в полевом медсанбате, потом меня направили в Москву, поскольку рука у меня не действовала.
В Москве сделали рентгеновский снимок, который показал, что у меня треснул плечевой сустав и образовался отросток длиной три с половиной сантиметра, который мешал движению руки. Она могла действовать только в полусогнутом состоянии. Три месяца я пролежал в госпитале, старался разработать руку.
Первого мая к нам пришли шефы из Москвы. Я с одной девочкой познакомился, немножко потанцевали, она дала мне свой адрес, но больше не приходила. Через три недели профессор Петровский, который меня наблюдал, говорит: «Николай Иванович, мы тебя выписываем». — «Хорошо, будем летать». — «Что?! Летать ты не будешь. Мы тебя отстраняем от летной работы. Пойдешь в штаб ВВС, они определят, куда тебя направить». Я вышел, сел на лавочку под дерево, распечатал пакет, хотя и не имел права это делать. Прочел заключение: такой-то, такой-то, отстранен от летной работы по состоянию здоровья и направляется в ваше распоряжение. В скобках написано предложение: направить в Ивановскую область к такому-то генерал-лейтенанту адъютантом. Я эту бумажку сложил, сунул в карман. Что делать? Вспомнил про адрес той девушки и пошел к ней на Делегатскую улицу. Нашел дом, позвонил в квартиру. Открывает симпатичная дама, вроде похожа на нее. Я спрашиваю: «Рита, это ты?» — «Нет. Я мама Риты. Проходите. Вы кто?» — «Я Николай Иванович». — «А! Она говорила о вас. Она через 20—30 минут придет». Действительно, она вскоре пришла. Я вкратце ей рассказал свою историю и попросил отвезти меня на вокзал, с тем чтобы уехать в полк. На следующий день мы поехали на Белорусский вокзал. А там! Тысячи людей, в поезд невозможно сесть! Один поезд пропустили, второй — ну невозможно сесть! Вернулись домой, на следующий день пришли пораньше, но попасть в вагон я смог, только когда они втолкнули меня в окно. Примерно неделю я добирался до своего полка. Приехал, нашел командира полка, Рубцова Виктора Михайловича, прекрасного парня. Он говорит: «Ну что, вояка? Прибыл?» — «Прибыл». — «Что будешь делать?» — «Летать». — «Где твои документы?» — «Да… есть у меня документы». — «Ладно, не ищи. У меня есть документы. Первый документ, что ты освобожден от летной работы. И второй документ есть, что тебя разыскивают как дезертира. Я доложу, что ты прибыл». Через некоторое время меня вызвали к смершевцу. Он со мной поговорил: «Ты в плену был?» — «В каком еще плену?» Рассказал ему все.
