Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд
Надя расхохоталась, проявив достаточно ума, чтобы не поверить нелепым фантазиям Кавальери, а ее подруга обласкала меня долгим внимательным взглядом – поправив при этом белокурую прядку и нежно приоткрыв умело обрисованный ротик. И, конечно же, ничего не поняв из того, что городил тут Пьетро. Она тоже была невероятно мила, примерно той же конструкции, что и Надя, но с еще более заметной грудью, возможно и содержавшей излишек, ощутимый во время прогулок, но в известных обстоятельствах суливший мужчине радостное потрясение. Не меньшее обещали и чувственные голубые глазки искренней и опытной шалуньи.
Фокстрот окончился, заиграло танго, и Пьетро, взяв Валю за руку, решительно повел ее в круг. Я поклонился Наде и спросил, добавив в голос долю неуверенности в ее позитивном ответе:
– Вы позволите?
– Это даже не вопрос, – повторила она излюбленную фразу Пьетро Кавальери. И улыбнулась в ответ.
Аргентинский танец я любил со студенческих лет и, хотя гениальным танцором не был, в целом неплохо справлялся с его основными па. Надя, как выяснилось, тоже. Положив мне руку на плечо, чуть откинув назад головку, слегка закусив губу (и напомнив мне феодосийскую горничную), она словно вбирала в себя разливавшуюся по залу мелодию – со всеми ее рублеными и плавными частями, стремительными подъемами и мягкими спусками, скрипками, аккордеонами и ударными. Я радостно ощущал ладонью гибкую талию, упругую и податливую одновременно, и не в силах был оторваться от сияющих загадочным счастьем огромных и весьма неглупых глаз. А потом, когда музыка смолкла, не мог понять, отчего Надежда сделалась серьезной и печальной.
– Вам нехорошо? – спросил я ее, на сей раз безо всякого притворства.
– Что вы, что вы. Было так чудесно. Просто нам с Валей пора уходить.
Мы договорились о встрече на следующий день, на четыре часа пополудни.
* * *– Так ты еще не понял, что война проиграна? – удивленно спросил меня Пьетро во втором часу ночи, когда мы, и без того выпив больше, чем планировали, по-прежнему не могли остановиться.
Моя рука с бокалом красного замерла на полпути между столом и губами.
– Кем?
– Нами, разумеется, – пожал плечами Пьетро, нимало не смущенный моей непонятливостью.
Я глубоко задумался. Разговор принимал неожиданный оборот. Пусть и довольно любопытный. Подозреваю, что подобные беседы в этой русской квартире, где обитал ныне Пьетро, велись далеко не часто.
– Честно говоря… – промямлил я, еще не придумав, как продолжить.
– И знаешь когда? – снова спросил Кавальери.
– Ты хочешь сказать, зимой? – высказал я первое предположение, имея в виду московскую неудачу германского вермахта.
– Раньше, – отрезал Пьетро, гордый своей прозорливостью. – В июне прошлого года. Двадцать второго числа. Когда тевтонский маньяк напал на Россию, а лучший друг итальянских физкультурников вприпрыжку поскакал за ним – вместе со всеми этими хорти, тисо, антонесками и павеличами.
– Пожалуй, ты преувеличиваешь, – попытался возразить я ему. Но он не услышал, продолжая развивать свою мысль, если вдуматься – не столь неординарную. Но это, конечно, если вдуматься.
– А может быть, и раньше. Нельзя воевать против всего мира с его неисчерпаемыми людскими и материальными ресурсами. Тем более, когда не понимаешь зачем. Это азбука стратегии, хотя я никогда в ней не был силен.
«Потому и застрял в своем паршивом листке», – прозвучало в моем мозгу. Я внимательно посмотрел на Пьетро: неужели и в нем заговорил озлобленный неудачник?
– А они знают об этом? – спросил я, подразумевая русских.
– Знают, – спокойно ответил Пьетро. – К тому же у них нет выбора. Они защищают элементарное право на жизнь. Не дутые идеалы, не спесивых вождей, не какой-нибудь новый «изм»: фашизм, национализм, социализм, – он словно выплюнул три последних слова, – а просто родину. В самом банальном смысле слова, то есть место, где родился, где живешь. Их идеологи прекрасно поняли это, назвав войну «отечественной». Они в самом деле воюют за отечество, даже если порою думают иначе.
– А мы?
Пьетро печально пожевал губами.
– За слова. «Революция». «Держава». «Величие». И разумеется, «империя» – как же без нее? «У Италии наконец появилась своя империя». – Выставив вперед челюсть, он очень похоже воспроизвел пассаж из речи вождя по случаю взятия Аддис-Абебы. – А еще из благодарности – за то, что австрияк не бросил нас в Греции, куда мы вперлись, возомнив себя наследниками римских легионеров.
Он тяжело вздохнул и подлил мне вина. Я медленно отпил и посмотрел ему в глаза.
– Так, по-твоему, всё, что сейчас происходит, не имеет никакого смысла? Эти жертвы, эта кровь?
Он вздохнул опять.
– Для русских имеет. Для нас – нет. Мы просто переживаем агонию – и весь вопрос в том, на сколько лет она растянется.
– И что потом?
– Конец, – сказал он всё с тем же полнейшим спокойствием. – Хотя кто знает? Может, удастся еще договориться о мире не на самых позорных условиях. Но уже без этих двух.
Я отпил еще глоток, подцепил серебряной хозяйской вилкой кусочек вяленого мяса и завернул его в чрезвычайно тонкую белую лепешку. Досадно, но маслин в Симферополе не водилось, а времени позаботиться о приличных салатах и горячем блюде с гарниром у Пьетро не отыскалось. При количестве выпитого нами за вечер данное обстоятельство приобретало роковое значение.
– Грустно всё это.
– Ты знаешь, я привык к этой мысли. К трупам привыкнуть не могу, а на это давно наплевать. В отличие от великих полководцев, у которых всё наоборот. Можешь считать меня пацифистом.
– Ты изменился, – заметил я.
– Ты тоже. Сразу же после Абиссинии, только не хочешь себе в этом признаться. Но хватит о грустном. Я вижу, тебе приглянулись русские барышни?
Я кивнул. Пьетро подлил себе и мне вина. (Именно в таком порядке, что свидетельствовало о глубочайшей степени опьянения.) Потом задумчиво проговорил:
– Я тебя понимаю и сам сожалею, что познакомился с ними совсем недавно, всего три недели назад. Надя – это сокровище. Но не рассчитывай на быстрый успех, над этим бриллиантом нужно потрудиться. Я не пытался. Впрочем, он драгоценен сам по себе, без практического применения. И даже не нуждается в оправе. А Валя оправляет ее совсем не плохо, правда?
Я не мог с ним не согласиться.
– Кстати, имя Нади означает «надежда», – добавил Пьетро.
– Speranza, – повторил я за ним. – На что?
* * *Утром русские не очень успешно бомбили железную дорогу. Спросонок я услышал, как над городом взвыли сирены, в районе станции затарахтели зенитки, несколько раз громыхнуло – и снова сделалось тихо. Посмотрев на часы, уронил голову на подушку. Вчерашний перебор давал о себе знать. Предстоящая встреча с Надей представлялась не столь соблазнительной, какою казалось мне вечером.
Не без труда сумев выйти к обеду, я встретил в буфете Грубера, свежего и довольного жизнью. Пергидрольная женщина-вамп оказала на пропагандиста менее разрушительное воздействие, чем алкогольные излишества на меня. Скорее наоборот – вдохнула в доктора новые силы. В этом смысле ученый-славист сам был успешным вампиром.
– Как спалось? – сказал он мне вместо приветствия.
– Лучше не бывает.
– Я вчера наблюдал вас с одной довольно милой особой.
– Сегодня я с ней встречаюсь, – признался я без энтузиазма.
– Желаю удачи. Но будьте осторожны. Это Россия.
– Можно подумать, вы были сегодня с француженкой.
Он рассмеялся.
– У меня, Флавио, безошибочный нюх. Я никогда не сделаю ничего, что могло бы повредить мне и нашему общему делу. И не стану встречаться с кем бы то ни было, в ком не уверен на сто процентов.
– Эта девушка вызывает у вас подозрения? – вяло поинтересовался я.
– Ничего подобного. Но безграничного доверия тоже. А я не люблю неопределенности. Ни в чем. Prosit.
– Prosit, – уныло ответил я.
Но уныние вскоре прошло. Обед с бокалом белого вина взбодрил утомленную за ночь душу, и к назначенному времени во мне опять проснулся апеннинский романтик.
На этот раз Надя была одета еще скромнее, чем накануне. Вместо вчерашних стоптанных туфелек на ней были сандалии, вместо чулок из персидской нити – белые короткие носочки (полагаю, не единожды штопанные), вместо относительно нарядного сиреневого платья – нечто светлое в синий горошек. Однако свет дня, этот безжалостный разоблачитель вечерней женской фальши, нисколько ей не повредил. Умные глазки стали только выразительнее, щечки светились природным румянцем, губки алели без всякой помады, а крепкие ножки сияли золотистым загаром. Иными словами, всё было натуральным и, подобно итальянской экономике, не нуждалось в чужеродных добавлениях.
Я вздохнул глубоко и безнадежно. Притворяться было бессмысленно.
– Вы так прекрасны, Надежда.
Она смущенно улыбнулась и принялась рассматривать асфальт под ногами. Я не знал, как продолжить, и, чтобы не дать разговору повиснуть, позволил себе относительно безобидную пошлость.
