Иван Чигринов - Свои и чужие
— Надо, друзья, с сегодняшнего дня делать командиру припарки из торфа. Тут его за лесом много. Надо принести оттуда, нагреть хорошенько на костре, конечно, лучше всего в какой-нибудь посудине, потом завернуть в рядно или мешковину и держать по часу на спине вдоль позвоночника. Можно, конечно, использовать также соль. Но где се теперь возьмёшь?
— Ещё есть такой народный способ, — засмеялся Иван Герасичкин, — выносят хворого на порог и топчут ногами.
— Есть, — подтвердил доктор Скабичевский, — но этот способ, несмотря на внешнюю простоту, как раз наиболее сложен. Надо уметь топтать ногами. Тут нужен своего рода мастер. Во всяком случае, я бы за это но взялся, потому что можно позвонковые диски повредить и человека сделать калекой. Одним словом, беритесь, друзья, за дело. Я теперь же, не откладывая, покажу, где торф брать, и как согревать, и как на спину класть. Думаю, что это быстро поможет вашему командиру, через неделю-другую он встанет на ноги. А теперь несите его опять в шалаш.
Доктор был энергичный, видно, умел не только лечить, но и распоряжаться, потому что уже к вечеру торфяная грязь, которую он называл аппликацией, припекала спину Нарчука.
Нехитрая процедура эта, проделанная в самых примитивных условиях и самым примитивным способом, сразу успокоила Нарчука, ему как будто полегчало. И покуда доктор ещё некоторое время оставался в партизанском лагере, они успели обменяться кое-какими соображениями.
Но теперь беседа велась, как говорится, на общие темы. Из неё Нарчук, например, узнал, что доктор Скабичевский не призывался в это лето в армию, что практиковать он начал ещё накануне той войны, но все время работал в сельской местности, а теперь заведовал участковой больницей, которая обслуживала население пяти здешних сельсоветов.
— Комиссар ваш сделал правильно, что обратился к нам, — мягко улыбнулся Скабичевский, с которого постепенно сходила докторская суровость. — Как-нибудь вместе одолеем вашу хворобу.
— Скажите, доктор, — спросил Нарчук, — а больных теперь много?
— Почему это вас вдруг заинтересовало?
— Наверно, потому, что сам больной и другим наперёд сочувствую.
— Странно, но немного. В деревнях, кажется, на сегодняшний день ни одного больного. Я и раньше слыхал от старших коллег, что в войну люди мало болеют. Вся медицина обычно бывает направлена на военный контингент.
— И почему так получается?
— Должно быть, человек в таких условиях рассчитывает только на себя. Напряжённость особая и организма, и условий жизни.
— Ну, а такие больные, как я? Есть такие?
— Вы имеете в виду частный случай, именно эту болезнь?
— Нет. Шире.
— Тут, дорогой мой… Этот вопрос уже относится к врачебной этике. Слыхали про такую? Клятва Гиппократа и прочее? Так вот, ни о болезнях, ни о больных с посторонними людьми мы, доктора, не имеем права вести разговоры. Особенно теперь. Этика. И вообще… исключительность момента. Небось вы тоже требовать станете, когда я уходить буду от вас, мол, чтобы ни-ни?
Нарчук засмеялся.
— Вот видите, — сказал доктор, — другие тоже первым долом не забывают предупредить. Потому у докторов всегда ость тайны, если их хорошенько потрясти, много что можно вытрясти. Надеюсь, вы этого делать но будете?
— Как вам не совестно, доктор! Кто станет в колодец плевать, из которого самому доведётся не один раз пить.
— Ну-ну, лежите. Это я пошутил, хотя про колодец вы очень правильно заметили. А, кстати, неплохо было бы прописать вам и обезболивающее. Есть в народе поверье, что отвар чебреца помогает от боли. Обоснованно оно, разумеется, как и все остальное, на громадном опыте, который насчитывает столетия. Вы, товарищ командир, все-таки пришлите своего человека к нам в больницу, попытаемся передать через него чебрец. Будете принимать аппликации из торфа, это, как понимаете, дело не очень хитрое, ну и пить отвар чебреца. Можно также заваривать листья ясеня. Кстати, пока я показывал вашим товарищам, где можно копать торф, перебрал кое-что в памяти. Если не помогут торфяные аппликации, попробуем растирания, например, из шишек хмеля, настоянных на водке, из корней жгучей крапивы, из семян дурмана, даже мухомор можно использовать. Думаю, через неделю-другую вы подниметесь на ноги. И даже саблей сможете махать. Это я вам гарантирую. Ну, а если какая неувязка возникнет, зовите меня, хотя наведываться сюда часто мне не хотелось бы по многим причинам.
На другой день Иван Герасичкин принёс из деревенской больницы сухой чебрец, листья ясеня и ещё разные домашние травки. Но в конце недели Нарчуку снова стало хуже.
Между тем Баранов со своей группой все ещё не возвращался. Не было и Павла Черногузова, хотя он мог встретить отряд по дороге. На то у него была договорённость с командиром, согласно которой он действительно имел право выбирать себе маршрут, сообразуясь с обстоятельствами, возникающими во время глубокой разведки.
Нарчук по-прежнему лежал в шалаше, перемогая боль, которая не давала ему шевельнуться, но ни от торфяной грязи, ни от иных средств не отказывался.
Солнечная погода, которая удерживалась весь конец лота и начало осени, сменилась дождями. Начались холода. Особенно чувствовались они в лесу. К тому же навалились осенние туманы, хотя сюда, на пригорок, где разместился партизанский отряд, они ещё но добрались, плавали в низинах, мешаясь с моросью.
Нарчуку было слышно из шалаша, как разговаривали между собой партизаны. Он поражался, что кое-кто из них с полной серьёзностью доказывал, что в отрыве от фронта, без связи с регулярной армией, успешные боевые действия отряда невозможны; как видите, утверждали некоторые, практика подтверждает это. Кто-то приводил примеры из истории, почему-то припоминая действия партизан времён Отечественной войны 1812 года, а также из недавних времён, из гражданской войны… В конце концов Нарчук понял, что разговоры, часто кончающиеся ссорами, стали озлоблять людей, они явно с трудом выносили друг друга. Ему казалось, что если партизаны пока и не разбегаются из отряда, то только из уважения к больному командиру.
В отсутствие Баранова самым влиятельным в отряде стал прокурор Шашкин. Нарчук слышал, что всякий раз его сторону брали одни и те же — Валга, Степаненко, Смирнов, Самусев… Даже Иван Герасичкин, который преданно ухаживал за командиром, и тот склонён был разделить их мнение.
Странно, по сам Нарчук, будучи совсем беспомощным, постепенно словно бы привыкал к таким разговорам. И вроде бы не всерьёз принимал их. В конце концов, думал он, подчинённые его — и те, что предлагали не возвращаться в Забеседье, а двинуться за линию фронта, и те, что спорили с ними, — стремились к одному: биться с врагом. Ему казалось, что разговоры эти останутся только разговорами, так сказать, теоретическими умозаключениями, ведь кроме общих обязанностей, которые наложило на каждого необычное время, есть и конкретные, исполнения которых требует война от каждого патриота — в данном случае, например, быть партизанами. Правда, обстоятельства для ведения открытой борьбы в тылу у врага складывались неблагоприятные, они не были обеспечены даже самым необходимым. Но это дело тоже постепенно можно поправить. По ту сторону железной дороги, и под сенью знакомых забеседских лесов, среди знакомых людей все сразу пойдёт по-другому. Тем более что там же, в Забеседье, был и подпольный комитет партии. Эта надежда не покидала Нарчука даже в самые тяжёлые часы болезни. Поэтому он и полагал, несмотря ни па что, — его бойцы тоже живут этим.
А прокурор Шашкин думал иначе и делал все для того, чтобы осуществить задуманное. Вскоре он явился в шалаш к Нарчуку и решительно сказал:
— Ты, Митрофан Онуфриевич, как хочешь, а мы идём за линию фронта. С голыми руками тут много не навоюешь.
— Кто это — мы? — спросил Нарчук.
— Ну, я вот, а также… Нарчук вскипел:
— Ваш поступок командование отряда будет расценивать как дезертирство!
— Зато Родина простит нам такое дезертирство. Мы же не отсиживаться уходим. Мы хотим получить настоящее оружие, чтобы бить фашистов. А тут получается, прости меня, как при поносе: бегаем от куста к кусту, того и гляди немцы с помощью полицаев переловят нас, как деревенских гусей на улице, и пули не найдётся в кармане, чтобы пустить себе в лоб.
Нарчук стиснул под плащом кулаки — значит, эту болтовню надо было остановить в самом начале, когда разговоры только заводились.
— Хорошо, подождём, пока вернётся комиссар, — сдержался Митрофан Онуфриевич.
От внезапности — а заявление прокурора и тех, кто его поддерживал, все-таки явилось внезапностью для командира, он не был готов принять решение, — так от этой неожиданности в душе вдруг возникли обида и робость, похожая на безразличие. Он даже не сразу догадался, что в данном случае может употребить свою командирскую власть. А когда наконец сообразил это, то почему-то не стал прибегать к ней, словно она, эта власть, дана была ему только в долг, на время.
