Андрей Житков - Жизнь и смерть сержанта Шеломова
— Этот! Этот! Автоматом, я знал! — второй закричал на русском, тряся указательным пальцем, направленным на Гришу. Первый подскочил к нему, закивал, бормоча.
Солдат перевел:
— Он тоже узнает, говорит, что на нем был бушлат и еще автомат. А второго здесь нет. Был еще второй.
Командир побледнел, на скулах заиграли желваки. Он чуть слышно произнес нараспев:
— Товарищ солдат, выйти из строя! Шагом ма-арш ко мне в ка-абинет.
Митю подташнивало от страха. Он заметил, как Гриша кусает полиловевшие губы. Афганец опять залепетал, показывая на Гришу.
— Он говорит, что надо вести его в особый отдел.
— Я знаю, куда его вести. Ко мне в кабинет, — повторил он. — И немедленно мне, — командир поискал глазами Митю, — немедленно замполита ко мне!
— Есть!
«Гриша не такой парень, чтоб раскалываться. Он им ни слова не скажет, и Козлова они не заметут. Куда же он запропастился со своей кашей?»
Замполита он нашел в палаточном городке. Тот шарил по каптеркам в поисках затаренных после рейда бакшишей.
Гришу допрашивали с пристрастием. В кабинет полкача то и дело вызывали технарей, допытывали, кто был вторым. Минут через сорок Гриша вышел в коридор и выдохнул: «Уф!» Его завели в строевую часть, где собрались все.
— Я Козла не заложил. Дела пока не заводят. Эти обезьяны все барахло забрали себе. Азиз насчитал сорок тысяч убытка. Сволочь, там и на двадцать не было! Сказал, что хочет все мирно уладить. Наш полкач только этого и ждал. Дали мне сроку два месяца, если не насобираю сорок тысяч, посадят. Выручайте, ребята, кто чем может.
— А со штабом как?
— Какой там штаб! — Гриша махнул рукой. — Сейчас на губу, а потом в роту. Ты скажи Козлову, чтоб не высовывался, — сказал он Мите. — Эти царандоевцы никак успокоиться не могут, что второго не нашли. Вы ему передайте, что наш долг — пополам. Так что, рассчитывайтесь, комиссары.
Козлов как ни в чем не бывало сидел в кабинете. Когда Митя вошел, он вскочил и стал оправдываться:
— Я не виноват, меня повара припахали! Заставили картошку чистить и закрыли на замок, убежать никак было нельзя, — художник тараторил, боясь наказания.
— Скажи им спасибо, что припахали. Тут без тебя Гришку Царандой замел.
Козлов сделался белее бумаги.
— Не шугайся, Гриша молчал как партизан.
Генка вошел неслышно:
— А «зээнша» забыл, что есть в штабе такой художник. Считай, в рубахе родился, только платить придется двадцать кусков за такую везуху.
Художник нервно дернулся:
— Кому?
— Дуканщику твоему! — Генка покрутил пальцем перед носом художника. Он явно хотел отыграться за ночной бунт.
— Грише дали сроку два месяца выплатить долг. Он с тобой поделился, — объяснил Митя.
— Но там ведь не было столько, чего они врут! — заорал Козлов.
Митя пожал плечами:
— Дуканщик решил на тебе подзаработать.
— Да где же я возьму столько! — завыл Козлов. — Это все из-за тебя! — Козлов бросился на Генку. — Ты меня посылал, а сам не ходил!
Их пришлось разнимать.
Митя нащупал в кармане купюры, со вздохом достал, отсчитал половину и протянул Козлову:
— Тебе на откуп, — пристально посмотрел на Генку, тот, красный, запыхавшийся, поправлял трясущимися руками полуоторванный подворотничок. — Давай, раскошеливайся.
— Он будет драться, а я ему деньги давать? А вот это видел! — Генка показал кукиш.
— Плати, — спокойно сказал Митя.
— Ладно, заткнись, черпак! — Генка пошел в кабинет замполита. Было слышно, как он залез под плинтус в свой тайник. Послышалось шуршание целлофана.
В руке он держал две толстые пачки афгани.
— Держи. Здесь двадцать тысяч. Вернешь с процентами.
Козлов схватил деньги.
— Спасибо! — кинулся к двери.
— Стой! — прикрикнул Генка. — Отдай сначала, что взял у Шлема, — ему на дембель надо.
«В благородство играет. Хочет сказать, что мы оба — сволочи, цапаемся с ним, а он — добренький, зла не держит, за просто так помочь готов». Митя был удивлен, что Генка вынес деньги, но еще больше его поразило, с какой радостью Козлов, минуту назад набросившийся на Генку с кулаками, их схватил.
В роте Грише жилось неплохо. Он наобещал старикам бумажки, какие они только пожелают, и те успокоились, увидев в нем «делового человека».
Козлов, после того, как Генка дал ему на откуп, больше не выступал. На любой окрик он летел стрелой и вытягивался в струнку. Генка пользовался своей купленной властью денно и нощно, заставляя по десять раз перемывать посуду, перед сном отжиматься на столе, при этом в столешницу он втыкал бритвочку, чтобы Козлов не касался животом поверхности стола. К вечеру Козлов еле двигал ногами и всю свою оформительскую работу теперь делал по ночам в пустой комнате модуля, с яркой лампочкой под потолком, около которой шелестели крылышками первые весенние мотыльки.
Днем пригревало, и земля, разбухшая и тяжелая от стаявшего снега, высохла в несколько дней, превратившись в легкотелую безжизненную пыль, носимую ветром.
Разговаривали они с Генкой, будто ссоры между ними никакой и не было, спокойно, по-дружески. Митя сначала дергался, но потом решил, что так будет лучше, все мы не без греха.
Перед афганским Новым годом в клубе артполка показывали гонконговские фильмы. Завклубом дружил с «Афганпрокатом» и иногда привозил ленты с потасовками. Народу было — не пробиться.
В тот вечер Козлов задержался с ужином, вовремя не занял места, и пришлось стоять в проходе.
Митя еще до начала фильма заметил в толпе знакомый затылок. «Как будто Вовка», — но побоялся ошибиться, не крикнул, а потом, когда фильм кончился, при включенном свете он увидел, что точно — Вовка. Он очень изменился: еще больше похудел, лицо стало серым, землистым, одет он был в грязное неушитое «хэбэ». Когда Вовка повернул не к палаточному городку, а к столовой, Митя окликнул его:
— Вовка!
— Димос! — Они обнялись.
— Пойдем ко мне, — предложил. Митя. — Чаю попьем.
— Пойдем, пойдем, — радостно закивал Вовка. Он немного помялся и спросил: — А переночевать, у тебя можно?
— Конечно, ночуй сколько хочешь — столов на всех хватит. А что?
— Да я тут подзалетел малость. Обещал старикам афгани на чеки поменять, а меня с ними комбат заловил, ну и отобрал, конечно. Они мне сказали: «Рожай», вот я и рожаю — пятый день в столовой торчу.
— Много?
— Да нет, на семьдесят чеков. Я бы давно что-нибудь спер, да только через забор сейчас не пролезешь — мин понаставили. — Говорят, кто-то на дукане залетел.
— Ерунда, денег я тебе дам, — Митя пощупал в кармане чеки. — А героин ты все еще долбишь?
— Хочешь, что ли? — удивился Вовка. — Я ведь тебя послушался тогда, помнишь? Маялся, маялся, да и пошел к начмеду, сказал, что курю. Он меня в госпиталь отправил. Какой гадостью меня только не кололи! Я тебя сотню раз отматерил, пока лежал. Думал, сдохну от боли. Нет, ничего, вылечили, теперь не курю.
Кабинеты были пусты, и Митя вынул все съестные припасы, какие были, поставил кипятиться банку с водой.
Вовка, не дожидаясь чая, набросился на еду. Он засовывал в рот по полкуска хлеба, густо намазанного маслом, чавкал и вытирал об себя руки. «Хуже чижика, — неприязненно подумал Митя. — Вшивый небось». Наконец Вовка отвалился от стола и, переведя дыхание, стал рассказывать о взводе.
С бронетранспортера его сняли из-за героина, и старики его сильно чморят, как наркошу, хотя молодым, конечно, попадает больше. Кадчиков, став черпаком; сделался первейшей сволочью, мучает чижиков и на свой призыв орет, даже иногда руки распускает, а сдачи сдать — после больницы сил нет. Мельник с отделением стоит на трубопроводе, качает из Союза керосин. Стал миллионером на этом деле, напокупал себе барахла, не знает, как в Союз провезти. А в остальном все по-прежнему: чижики шуршат, старички лежат, иногда поминают Митю недобрым словом. Коля больше во взвод не писал, неизвестно, как он там на своих протезах?
«Базиль вообще ни разу не написал, — вспомнил Митя. — А наобещал! Поди, сел в самолет и тут же забыл».
Вовка, перестав говорить, сразу задремал. Он сидел, откинувшись на спинку стула, и все время ронял голову вниз, ронял и вскидывал, не открывая глаз. Митя долго с жалостью смотрел на своего друга, изможденного и забитого, вспоминая, какой Вовка был в учебке, да и здесь, когда приехал: деловой, смелый, всегда умел найти легкую работу.
Однажды в учебке они отлынивали от наряда по кухне, спрятавшись за мешками с луком. Там было еще двое «шлангов», но Митя их не помнил. Кто-то из них завозился, и проходивший мимо сержант услышал. «Эй, кто там, вылезай!» Вылезти — значит все наряды до конца учебки твои. Они затаились. Тогда сержант стал кидаться луком. Луковицы разбивались о стенку и щипали глаза, а потом к нему присоединился еще один сержант, и стало совсем плохо — слезы текли ручьями. Митя не выдержал и вылез, и те двое тоже, а Вовка — нет, так и остался, весь распух от слез, но не вылез. Мите тогда досталось мытье полов — сотни квадратных метров, — грязных, жирных, скользких.
