Николай Сташек - Крутыми верстами
— Подхватил этот тип все добро и айда. Заорал: «Будем вязать», а Галим отнял. Стало жаль появившегося старика. К чему обижать? Тут и началась свара. А старик услышал ругань, подхватил все да и принес нам. Вон оно, — сержант оглянулся на темневшую у обрыва кучу.
У ног, смывая песок, шелестели пенистые волны. Наши артиллеристы дали залп по минометным позициям противника. С обрыва свалились несколько бойцов со связками лозы.
— Во, товарищ комбат, какой лозы подбросил дед за то, что развалили его сарай, — хохотнул один из бойцов.
Сержант выпрямился.
— Это тот самый дед Игнат, которого они вот… Не поделят…
Заикин пощупал лозины, чмокнул губами:
— А что? И правда, мягкая. Вяжи, что веревкой.
— Хи-хи! Она еще и медом помазана, — съехидничал одессит.
От обрыва послышались шорохи и приглушенный разговор. Заикин повернулся. Один голос показался ему чем-то знакомым, а когда солдаты спустились к воде, пришедший вместе с ними несколько сутулый, высокого роста мужчина, одетый в лохмотья, бросился к нему:
— Василий! Взводный!
— Игнат?! Ты? — протягивая руки, шепотом спросил Заикин.
— Так точно! Игнат я, Хвиля!
— А мы похоронку послали… Значит, поспешили?!
Не отпуская от себя Игната, Заикин вспомнил те далекие дни сорок первого, как стояли они так же на берегу Днепра, только севернее, где-то под Смоленском. Подпирая небо черно-бурыми фонтанами по всему горизонту, грозно разрастаясь вширь, полыхали пожарища. Горели города и села, леса и жилища людей, колхозные фермы и созревшие хлеба. Враг был беспощаден. Бросая в прожорливую пасть войны подходившие из глубины свежие дивизии, он, не считаясь ни с какими потерями, рвался вперед.
В тот день, как и во все дни с начала войны, солнце не могло прорваться из-за гари пожарищ. Оно выглянуло только перед самым закатом, чтобы осветить небольшую горстку бойцов, всего в три десятка человек, сохранившихся от стрелковой роты, спешивших под артиллерийским обстрелом к развилке дорог, чтобы захватить ее и не допустить прорыва противника по большаку.
Заняв круговую оборону, рота с приданной ей батареей сорокапятимиллиметровых орудий открыла огонь по приближавшейся вражеской моторизованной колонне. В облаке пыли сверкнули искры, и головной танк утонул в черном дыму. Через какую-то минуту заерзал на месте второй, полезли одна на другую мчавшиеся за ними автомашины с пехотой. Началась свалка. Внизу не обойти — река. Справа — крутой обрыв. И в тот момент, когда поднялась суматоха, послышалась команда ротного:
— В атаку! Вперед!
Паля на ходу из автомата, Заикин раньше других ворвался со своим взводом в густую массу вражеской пехоты. Прошли считанные минуты, и развилка покрылась трупами в зеленых мундирах. Противник на какое-то время опешил. Начал откатываться, но, поняв, что перевес в силах на его стороне, опомнился и бросился в контратаку. Рота таяла с каждой минутой. Оставшись лишь с одним орудием, она вынуждена была отступить к вершине высотки. А закрепившись там, открыла такой дружный огонь, что противник вновь отказался от наступления. Но тут ее постигла беда: когда в атаку двинулись подошедшие вражеские танки, был убит ротный. Чтобы ослабить удар, против одного из танков бросился рядовой Игнат Хвиля.
Заикин видел, как при взрыве вражеской машины Игнат был отброшен в сторону и остался неподвижным.
К глубокой ночи атаки противника прекратились. Вражеская колонна по большаку через высотку так в тот день и не прошла…
Рота даже небольшим составом выполнила поставленную ей задачу, но те, кто остался в живых, оказались отрезанными от своих далеко откатившихся к востоку главных сил. Бой доносился к ним далеким эхом.
Из командиров в живых остался один он — Заикин. Собрав бойцов, решил догонять свою часть. Тогда-то и случилось, что, переступая через трупы, он наткнулся на Игната. Тот лежал вниз лицом, уткнувшись подбородком в почерневшую лужу крови, не подавая признаков жизни. Уничтоженный танк все еще продолжал чадить зловонным, приторным смрадом.
Вынув у Игната из кармана солдатские документы, Заикин сунул их на дно своей полевой сумки.
Много верст пройдено с той поры, и вот он, Игнат Хвиля. Только теперь не было ясноглазого, смуглолицего великана. К бывшему взводному, а теперешнему комбату, прижимался придавленный, обросший черной бородой скиталец. Лишь голос тот же: чистый, мягкий, певучий.
— Борода-то зачем? — спросил Заикин.
Игнат несколько смутился, ответил негромко:
— Да как же тут? Всякие полицаи… До петли недалеко…
— Конспирация? — усмехнулся Заикин.
Какие-то секунды стояли молча, как бы прислушиваясь к чему-то далекому, но в сознании комбата продолжали воскресать события первых месяцев войны, когда наиболее полно и наглядно проявлялся характер каждого человека, когда все доброе и злое, хранившееся в тайниках души, выступало на поверхность. В те смертельно тяжелые дни часто мешались чины и ранги, и нередко самые высокие доставались тем, кто жил без выбора и не искал выгод, кто поднимался во весь рост и, не щадя жизни, становился на пути ворвавшегося врага, кто останавливал его ценой своей жизни. Перед глазами возникали и офицеры, и генералы, и комиссары всех рангов, шедшие в атаку впереди боевых цепей или залегавшие в недорытые окопы впереди своих бойцов на самых танкоопасных направлениях. Он вспомнил, как в тот раз генерал Чумаков, глядя воспаленными глазами в пламенеющую даль и поставив командиру роты боевую задачу, сказал: «Смотри, сынок! На тебя надежда. Надо остановить. Ты ведь коммунист, а…»
Генералу тогда не удалось закончить фразу. Прервалась она на полуслове. Прошмыгнувшие «мессеры» сбросили мелкие бомбы, дали очереди из пушек и пулеметов. Генерала отбросило за кювет. На том и оборвалась его жизнь. Но ротный понял поставленную задачу. И не только понял — до последнего вздоха старался ее исполнить. Перед глазами так и стоял генерал, а в ушах звучали его слова: «На тебя надежда… Ты ведь…»
Рота остановила продвижение противника на несколько часов, заплатив за это жизнью многих бойцов. К ним был причислен и Игнат Хвиля.
Заикин очнулся. Игнат стоял рядом. «Кто знает? Возможно, противнику тогда, в сорок первом, не хватило всего нескольких танков, и именно тех, которые были уничтожены там, на высотке, чтобы достигнуть окончательной цели», — подумал он.
— Сюда ты зачем и как добрался? — спросил он у Игната.
— Долго это. Как-нибудь потом, — уклончиво ответил Игнат.
— Ладно, — согласился Заикин, поглядывая на торопливую работу солдат.
Нудный дождь, моросивший всю длинную ночь, стихал, но широкую пойму все больше затягивал густой туман, а тугие волны, медленно шевелясь, скользили по песчаному берегу словно живые. Взяв несколько бойцов, Заикин поспешил к хутору, чтобы забрать последние бревна. Не отставал от него и Игнат.
— Так кто здесь у тебя? — вновь спросил комбат.
— Да кто же? Жена, сын да могилы предков. Здешний я.
— Вот как, — замедлив шаг, Заикин посмотрел на Игната.
— Как же все-таки удалось сюда добраться? Вон ведь какая даль.
— Не захочешь погибать — доберешься.
Заикин пошел по тропинке к сараю, где солдаты продолжали разбирать сваленные в кучу жерди, а Игнат, подставив плечо под бревно рядом с натужно сопевшим бойцом, вспомнил, как тогда на высотке, придя в сознание, он долго не мог понять, где находится, как пытался звать на помощь, но пересохшие губы и язык не повиновались, а когда вздумал пошевелиться, то от боли вновь куда-то провалился.
Когда наступил день и пригрело солнце, он вновь пришел в сознание и пополз, а наткнувшись на что-то жесткое и ощупав, понял, от чего спирало дух и тянуло на рвоту. Рядом лежал убитый немец. Пытаясь от него отползти, нечаянно коснулся рукой висевшей у него на боку фляги. Поняв, что она не пустая, отвинтил пробку. Смрад еще больше ударил в нос. Не оставалось сомнения, что в разогревшейся на солнце фляге был шнапс. В первый миг не мог решить, как быть, но жажда была настолько сильна, что сдержать себя не хватило сил. Чувства взяли верх над разумом. Дотянувшись губами до горлышка большой ребристой фляги, стал с безумной жадностью втягивать в себя большими глотками вонючую жидкость. Сколько выпил, сколько после этого находился рядом с немцем — так никогда и не узнал. Только и осталось в памяти, что с большим трудом отползал, оттащил в кусты какого-то слабо стонавшего офицера и что очнулся от удушливого запаха прелой соломы и мышиных гнезд. Понять, что находился под полом, удалось лишь после того, когда над головой заскрипели половицы, а в глаза ударил слабый свет. Послышалось чье-то приглушенное бормотание, и теплые шершавые руки прикоснулись к лицу. Эти руки приподняли голову, и он неожиданно ощутил, как в рот полилась холодная вода. Словно откуда-то издалека донесся старческий голос: «Троих угнала война. Когда стемнело, пошел к перекрестку. Думал сыскать хотя бы одного. Вот и нашел…»
