Михель Гавен - Заговор адмирала
Тем не менее поступок Скорцени не был одобрен рейхсфюрером. «Сжигать людей живьем — это не занятие для кадрового офицера разведывательного управления, — реакцию Гиммлера до Маренн довёл Шелленберг. — Нельзя принуждать к подобными действиям своих подчиненных».
А что, собственно, ещё мог сказать рейхсфюрер об Отто Скорцени, которым так восхищается Гитлер и от которого была без ума родная сестра Евы! К тому же Отто стал любимчиком прессы и вообще считался примером для многих. Хорошо, что Гиммлер хоть что-то сказал. Конечно, не сказать он не мог, а то Марта, натура чувствительная, подумала бы, что её муж тоже поддерживает подобное. Уж кто-кто, а Маренн знала, что рейхсфюрер — нежнейший муж и отец, на практике склонный к компромиссам, а не к жестокому противостоянию. Потому-то в его обширном и противоречивом хозяйстве уживались и гестапо Мюллера, и грозные дивизии рейха наподобие «Лейбштандарта», и такие мастера террористических и подпольных акций, как Скорцени с Науйоксом, и высочайшие интеллектуалы вроде Шелленберга, и оснащенная по самым передовым стандартам военная медицина, которую формально возглавлял группенфюрер СС Гербхардт, а на деле — сама Маренн.
Скорцени, конечно, не ожидал, что Маренн расскажет кому-то о происшествии в подмосковной деревне. Он, со своей стороны, тоже считал, что Маренн предала его, да ещё проводит ночи с другим мужчиной! Так что была и другая точка зрения, точка зрения Отто — вероятно, тоже правильная.
«И от кого это у меня такой характер? Не от вас ли, ваше величество? — Маренн с улыбкой посмотрела на портрет императрицы Зизи, сверкавший солнечными бликами в зеркале. — Откуда это нежелание покориться? Я готова уйти, убежать, бросить, лишь бы не склонить голову. Эта гордость, вроде не заметная на первый взгляд, но такая несгибаемая, мучительная. Вы хорошо это знали, ваше величество. Вся ваша жизнь прошла в борьбе с тем, что вам насаждали, что вас заставляли делать. Вы желали человечности там, где всегда была только власть. Искали любви там, где иные, многие до вас, удовлетворялись исполнением долга. Мне многое от вас перешло по наследству. Как сказал Отто? „Две императрицы“? Я многое получила от вас по наследству, ваше величество. И не только внешность. Вы не стерпели предательства мужа, когда он подчинился требованиям матери и отнял у вас сына, чтобы отправить его в военное училище, потому что прежде делалось только так. И сам он жил так. И всё. Он не позаботился о ваших чувствах. Он не прислушался к вашим мольбам. Вы почувствовали себя преданной. И ушли от него. И сколько бы лет потом ни прошло, так и не простили, не вернулись, ничто не восстановило прежних теплых отношений. Император Франц Иосиф оставался один, в столице, в окружении воздыхательниц, с которыми он иногда проводил время, но совершенно был к ним равнодушен. Вы скитались по миру, лишь бы не ехать в Вену, где вас ждало всё то же самое — властная свекровь, несгибаемая традиция, предательское молчание императора. Зло было совершено, и оно привело к упадку могущественную династию, а вас привело к смерти, потому что вы не могли освободиться. У вас не было для этого возможности. Вы были пленницей. Я тоже пленница. И даже не в переносном, прямом смысле. Но я попробую. Хотя и в нашем с Отто случае, зло тоже было совершено. Какой-то роковой шаг, случайный, ведь он не насильник, не варвар, он вполне рациональный и совсем не жестокий человек, способный на любовь, на добро, на нежность. Но зло нашло лазейку и свершилось, и начало действовать неожиданно, безостановочно, быстро. Как трудно ему противостоять…»
* * *Маренн положила гребень в шкатулку. Опустила голову и на какое-то мгновение забыла о Зизи, о портрете императрицы, отражавшемся в зеркале, и о Гёдёллё.
Отто… его крепкие мускулистые плечи, сильные руки, обнимавшие её, жар поцелуев и ласк, близость тела — все это в одно мгновение вернулось, захватило Маренн, как это бывало в самом начале отношений. Она почувствовала волнение, полное отрешение и увлечение чувством, которое охватывало её, завораживало. Чувства Отто, его страсть к ней — Маренн видела, что они не то что не увяли, а напротив — стали только сильнее. Скорцени понимал, что их отношения на грани разрыва, и старался её удержать, увлечь снова. Он показал ей это прошедшей ночью. Он приехал в Гёдёллё в нарушение приказа, впрочем, зная, что никакого порицания за это не ожидается. Но даже окажись наоборот, он всё равно бы приехал — Маренн была в этом уверена!
Отто не хочет её терять — что, собственно, ещё нужно? Она тоже хочет, чтобы они были вместе и чтобы всё снова стало так, как прежде. Так зачем снова ехать в Гедесберг? Может быть, надо порвать с Шелленбергом, отказаться? Может быть, ей так и сделать, когда она вернется в Берлин?
Да, так часто случалось с ней и Отто — их упоение друг другом, когда они бывали вместе. Это упоение заставляло забывать все разногласия, все ссоры и обиды, но как только наступала пора расставания, пусть даже короткого, подозрение и ревность с обеих сторон быстро возвращались. Подчиняясь минутному порыву, Маренн подошла к телефону, сняла трубку. Она хотела попросить связиста, чтобы её соединили с оберштурмбаннфюрером. Она хотела сказать ему «люблю» уже искренне, но Скорцени не оказалось на базе. Он ещё не доехал. А связь в машине пока не наладили.
— Что прикажете передать, госпожа оберштурмбаннфюрер? — деловито спросили на другом конце провода.
— Скажите, что я звонила, — ответила Маренн мягко. — Я все ещё в Гёдёллё. Я буду ждать его звонка.
— Слушаюсь, госпожа оберштурмбаннфюрер.
— Благодарю.
Маренн положила трубку, снова взглянула в зеркало. Солнце спряталось, и лик императрицы Зизи потемнел, как будто радость поблекла в нём.
В дверь постучали. Маренн обернулась.
— Да, да, войдите, — разрешила она.
— Прошу прощения, ваше высочество, вы позволите? — на пороге появилась Илона в строгом деловом платье, но как всегда чёрном. Причёска была тоже обычной — гладкая чёлка и аккуратно уложенные волнистые локоны по бокам и сзади.
— Только что приехал свёкор, — сообщила графиня. — Как мы и предполагали, в сопровождении немцев.
Взглянув на коробку с гребнями, принадлежавшими Зизи, она догадалась, что Маренн пользовалась ими:
— Вы так же, как императрица, внимательно рассматриваете расческу после каждого причесывания, чтобы узнать, сколько выпало волосков? — спросила Илона.
— У меня нет на это времени, — ответила Маренн с улыбкой. — Кроме того, насколько я знаю, императрица держала при себе особую горничную, которая подсчитывала эти самые волоски и сообщала куаферу, чтобы он думал, как сократить их количество. У меня же нет такой возможности. Времена изменились.
Маренн случайно бросила взгляд на телефон и снова подумала об Отто: «Позвонит или не позвонит сразу, как приедет?» Она не сомневалась, что позвонит. Иначе быть не могло. Но телефон молчал. «Впрочем, может и не позвонить, конечно, — мелькнула предательская мысль. — Поймет, что взбудоражил, добился своего. Значит, уже может помучить. Впрочем. Зачем ему так делать сейчас?»
Графиня Дьюлаи терпеливо ждала, когда её собеседница выйдет из задумчивости, и даже не спросила, что же именно занимает мысли «её высочества».
Испугавшись, что вопрос всё же прозвучит и придётся что-то придумывать, Маренн заговорила об адмирале Хорти.
— Как чувствует себя его высокопревосходительство после приезда? — осведомилась она.
— Свекор физически здоров, — ответила Илона. — В поезде его осмотрел врач. Давление и все показатели в норме, но морально он очень подавлен. Немцы в Гёдёллё — мне было больно смотреть, как он переживает это. Он всё держит в себе. Возможно, вам, ваше высочество, даже покажется, что нет ни единого знака подавленного настроения, но я знаю свёкра достаточно давно, чтобы замечать неочевидные вещи и понимать, как же ему трудно.
Маренн кивнула.
— Он видел врачей и медсестёр, приехавших с вами, — продолжала Илона, — и я взяла на себя смелость сказать ему, что вы здесь, ваше высочество. Он очень разволновался. Расспрашивал, достойно ли я приняла вас. Он прислал меня спросить, будет ли у вас возможность принять его. Он просит аудиенции, ваше высочество.
— Аудиенции? У меня? — Маренн растерялась и оглядела свою спальню, всё ещё сохранившую следы недавнего присутствия Скорцени, а точнее — следы присутствия некоего мужчины. Принимать адмирала в такой обстановке было нельзя.
— Об этом не может быть и речи, — запротестовала Маренн. — Я сама пойду к адмиралу. Если он меня примет.
— Мой свекор — очень старомодный человек, — мягко возразила Илона. — Этикет габсбургского двора, члены правящего семейства, дворцовая иерархия — всё это для него не прошлое, а настоящее. Он всем этим живет, он всё это чтит. Он не может себе представить, чтобы принцесса крови приходила к нему на прием, когда на самом деле ему положено нижайше просить о встрече.
