Анатолий Маркуша - Нет
Хабаров поглядел на часы: он уже летел час двадцать минут и покрыл; за это время чуть больше двухсот километров. Погода заметно портилась. По земле длинными космами мело снег, облака опускались все ниже и ниже, темнели, обещая снежные заряды впереди. Ожидая поворотный пункт и боясь проскочить его, Хабаров снизился и шел теперь на высоте восьмидесяти метров. Внимание его было занято землей. Слева — вот-вот должно было появиться шоссе, чуть позже — река, и сразу же за рекой — районный центр с большим железнодорожным узлом.
Хабаров видел землю крупным планом: отдельно стоявшие деревья, казалось, отворачивались от ветра — безлистые их кроны сбивало на сторону; по дороге, желтоватой неровной полосе, трусила лошаденка, впряженная в маленькие розвальни, из-под полозьев, словно дымок, клубился снег; машина забуксовала на въезде в усадьбу, четверо, закутанных во что-то темное, толкали ее, а шофер стоял на подножке в странно напряженной позе, видимо, нажимал на педаль газа и одновременно руководил помощниками.
Стрелка высотомера показывала пятьдесят метров, но фактическая высота была меньше.
В серой слоистой дымке Хабаров увидел районный центр. Поселок смотрелся как плохая фотография: все на месте, и все размыто, все нечетко.
Хабаров подумал: «А трудно было раньше летать, не то что сейчас», и начал разворот над железнодорожным узлом. Машина не выполнила и четверти намеченного разворота, когда ее затрясло резко и жестко.
«Двигатель», — подумал Хабаров.
Белая нечеткая земля летела в глаза слева.
Тряска и грохот сделались невыносимыми.
Он выключил зажигание. Увидел: впереди косыми нотными линейками тянутся провода.
«Не вмазать», — подумал Хабаров и увеличил крен. Провода отошли в сторону. Машина проваливалась. Виктор Михайлович чуть отдал ручку от себя, чуть уменьшил крен.
Увидел сараи. Серые, безликие.
Задрал машину, гася скорость. Прямо но курсу оказался домишко. Домишко был облупившийся, косой, ставни выкрашены неожиданно яркой голубой краской.
«Только не в лоб», — подумал Хабаров.
Сунул ногу до отказа влево. Скользнул.
Скорости не было, и машина не слушалась рулей. Падала.
«Сейчас», — подумал Хабаров и уперся левой рукой в приборную доску.
Небо встало дыбом справа.
Сначала он услышал удар и потом тишину.
Открыл глаза — снег. Снег покачивался. Пахло дымом.
Приподнял голову — огня не было. Снег под лицом был ярко-красным.
«Красный снег, — подумал Хабаров, — почему? Кровь». Где-то он уже видел такой снег, но где, не мог вспомнить.
«Вижу, слышу, шевелюсь, — подумал еще и усмехнулся, — значит, жив».
В ушах что-то пищало, как морзянка.
Он сделал над собой усилие и стал медленна садиться, но не сел. Красный снег опрокинулся в лицо.
Книга вторая
КРАЙ НЕБА
«Opfer müssen gebracht werden»[1] — последние слова Отто Лилиенталя.
Глава первая
Час назад их было трое: летчик, врач и болезнь.
Она, врач, делала все, что велел долг, чему выучил опыт. И еще она улыбалась пострадавшему, произносила какие-то малозначащие утешительные слова, старалась отвлечь человека от боли, вселить надежду и бодрость, настроить против болезни.
Теперь, оставшись одна, согнав с лица улыбку, забыв все ободрительные слова, она записывала в историю болезни:
«24 марта. Состояние больного крайне тяжелое. В сознании, заторможен, ориентирован. Бледен. Пульс 100 ударов в минуту слабого наполнения. Артериальное давление 70/50.
На передней брюшной стенке имеются единичные кожные ссадины. Правая ягодица и бедро отечны. При пальпации костей таза резкая болезненность. Справа симптом «прилипшей пятки». Пульсация на сосудах нижних конечностей отчетливая.
На лице множественные умеренно кровоточащие кожные раны размером от 2×0,1 до 8×0,5.
На рентгенограммах определяется двойной перелом лонной и седалищной кости справа со смещением, перелом крыла левой подвздошной кости с переходом на вертлужную впадину. Медиальный перелом шейки правого бедра, сопровождающийся центральным вывихом…»
Она подняла голову, поглядела в окно. Бледный сероватый снег незаметно сливался с бледным сероватым небом. Горизонт едва-едва угадывался. Подумала: «Будет трудно».
Чтобы отвлечься от боли, он приказал себе думать о давно минувшем. Вспомнил дом, в котором жил мальчишкой. Дом был трехэтажный, из темного, будто в подпалинах, кирпича. При доме был большой истоптанный двор, с двух сторон обнесенный ветхим забором, с третьей — очерченный низким рядом дровяных сараев. За сараями росли старые ветлы — любимое прибежище всех дворовых ребят и постоянное место птичьих собраний. И еще он вспомнил, что тогда в городе жили не только воробьи и голуби, но водились еще и вороны, постоянно враждовавшие с сороками, а по веснам залетали грачи.
И лошадей в городе было куда больше, чем автомобилей.
Дом их стоял на окраине. Недалеко от знаменитой Косой горы. Говорили, что Косая гора была когда-то, в незапамятные времена, гнездом разбойничьей шайки, державшей в трепете всю округу. Но в это никто из ребят всерьез не верил, и на Косую гору лазали безбоязненно. Летом на горе учиняли всякие военные игры, зимой катались на лыжах.
Первых своих лыж Виктор не помнил, ему казалось, что на лыжах он ходил всегда.
В те годы слова «слалом» не существовало, во всяком случае, он, Виктор, такого не слышал, но это вовсе не мешало окрестным мальчишкам скатываться с самых отчаянных круч, расписывая склоны такими узорами самодельных лыжонок, что не каждому нынешнему перворазряднику под силу.
Косая гора была коварной горой: ее долгий, на вид совсем мирный склон щетинился старыми дубовыми пнями. Налететь на пенек значило наверняка остаться без лыж. Без лыж — как минимум!
Стоило Хабарову вспомнить о предательских дубовых пнях, и далекая картина детства разом сузилась: общий план уступил место среднему, средний — крупному. И он увидел перекошенное лицо Сеньки Фирсова. (Сенька был его лучшим другом.) Растрепанный, сползший набекрень треух, нос пуговицей, бегающие возбужденные глаза и нервно артикулирующий рот четко обозначились на экране памяти.
— Витька, на Косухе… лыжник… запоролся. Городской!
— Чего?
— Лыжник запоролся… Кровищи!.. Насмерть запоролся… совсем, концы… отдал.
— А не врешь?
— Вот не сойти с места, если вру.
— Сам видел?
— Его не видел, а карету… «Скорую» видел. В больницу повезли.
— Айда.
Они бежали по дороге, освещенной ярким, предвесенним солнцем, и голубоватый зернистый снег слепил глаза. Бежали полураздетые, захлебываясь горячим, трудным дыханием. На месте происшествия любопытных почти не осталось. Полосина лыжного следа была затоптана. Но та часть, что осталась, виднелась отчетливо. След свидетельствовал: неизвестный лыжник начал спуск с самой вершины Косой горы. Четко маневрируя, миновал трудный участок, поросший крупными старыми деревьями, и, набрав скорость, вылетел на долгий спуск. Он благополучно обошел первые пни, рискованно вильнул вправо, видимо рассчитывая спуститься к дороге пологим полувитком длинной спирали, но налетел на кочку. Его подбросило и развернуло влево (на снегу был виден четкий зубец). И тут прямо перед лыжником оказался старый пень. Лыжник выкинул левую руку вперед, вогнал палку глубоко в снег и начал поворот в упоре.
О том, что произошло в следующее мгновение, очевидцы рассказывали по-разному, но скорее всего у парня соскользнула рука с упорна, а может быть, оборвалась петля, но так или иначе он напоролся на собственную бамбуковую палку, и палка проткнула его. Очевидцы божились — через живот насквозь.
Виктор увидел алые пятна на снегу. Кругом все-все было истоптано, а там, где замерзшими кляксами краснела кровь, снег остался нетронутым.
Вечером мать спросила у Виктора:
— Говорят, на горе случилось какое-то несчастье?
И он с удовольствием рассказал Анне Мироновне обо воем, что видел сам, слышал от других, — обо всем, что успел досочинить в своем мальчишеском воображении. Против ожидания мать не разохалась и не распорядилась, подобно Сенькиной матери: «Чтобы духу твоего больше на этой проклятой горе не было. Увижу — истоплю лыжи в печке». Нет, Анна Мироновна довольно спокойно спросила:
— Страшно было?
— Кому?
— Тебе.
— А мне чего? Не я же там съезжал…
— Но и ты ведь там ездишь?
— Нет. Там я не езжу. — И в этот момент Виктор понял: он должен съехать именно там — от старого дуплистого дуба на вершине напрямую до раздвоенной рябины, развернуться вправо и чуть выше пеньков проскочить по склону, плавно сбегающему к самой дороге. Он ничего не сказал матери, но решил твердо — должен.
