Александр Казанцев - Третья сила. Россия между нацизмом и коммунизмом
Это были последние цветы русского марксизма, по недосмотру нераздавленные Сталиным. Много ли было таких людей последнее время в самой России, — не думаю. Судя по их рассказам, это были редкие единицы в кругах высшей интеллигенции, в той или иной мере общавшиеся когда-то с вождями большевизма первых лет. Я вспоминаю об этой группе только потому, что она оказалась выразительницей антибольшевистских настроений на первых шагах создания Освободительного Движения. Нужно отдать справедливость, что эта небольшая группа, в руках которой находилась первая русская газета, ни в какой степени не использовала ее страницы для популяризации своих политических настроений. Да это было и невозможно. Весь русский мир был бы против этого. И в своем трагическом одиночестве как там в России, так и здесь за рубежом, наши бунтари отдавали себе полный отчет. Настроение всей остальной массы, не связанной никакими романтическими узами с первыми годами советской власти, было бескомпромиссным и четким. Точнее всего это отношение выражал профессор.
— Вон, всех вон! И Сталина! И Ленина! И тех, кто был до них, и тех, кто попробует появиться после них! Все, что от Маркса, — вон! Жизнь нужно начинать с февраля 1917 года.
— Марксизм не отжил свой век. Если его спрофанировали где-нибудь в одном месте, то это не означает его негодности вообще, — возражает кто-нибудь из марксистов. — Почему же тогда в Европе, где нет ни Сталина, ни НКВД, есть миллионы людей, которые считают Маркса своим учителем, являясь такими же его последователями, как и мы?
Профессор кипятится:
— Европейские марксисты относятся к Марксу, как к близкому, но, простите, не совсем приличному родственнику, ну, скажем, как к дяде-пропойце: в гостиной в передний угол не посадишь, но и от дому отказать тоже неудобно. И знаете почему? — Почему ж это? — спрашивает оппонент.
— Потому что социализм этот его, научный, как вы его называете, ведь это же типично паразитарная штука. Он всюду претендует быть только наследником, по-новому распределить созданные не им ценности и блага, переходящие якобы к нему от его предшественника капитализма. Это, знаете, наука нехитрая. Ну, а сам-то он создавать что-нибудь может? Судя по нашему российскому печальному опыту, ничего не может. Работали мы как проклятые, жертвовали всем, а в результате не только впроголодь и полураздетыми оставались, но и без перспектив хоть когда-нибудь быть сытыми и одетыми… Чтобы еще раз в России пытаться строить социализм, знаете, что нужно делать для этого? Всем нам, да и вам, социалистам, тоже, нужно долго тянуть нашу хозяйственно-экономическую колымагу в сторону самого вульгарного капитализма. И потом, когда этот будущий наш капитализм оденет народ и накормит, сделает какие-нибудь запасы, только тогда первый раз о социализме и упомянуть можно. Этих самых капиталистических акул нам придется, может быть, сначала в аквариуме разводить, поощрять их всячески, чтобы они своей предприимчивостью да хозяйственной хваткой оживили ту мертвечину, которая останется после вашего коллеги Сталина. Вот какие дела, товарищи!
Марксисты наши дальше уже слушать просто не могли. Чаще всего махали рукой на оратора и переводили разговор на другую тему или, еще проще, уходили из комнаты.
Но газету они делали хорошо. Выход первого номера «Зари» был действительно днем перелома в жизни военнопленных. Газета давала глубоко продуманную, обоснованную критику сталинизма не с точки зрения правоверно-марксистской, а просто здравого разума. На страницах ее первый раз можно было прочесть о русском народе как о великом народе, достойном лучшей участи, чем быть объектом экспериментов разных проходимцев и отечественного, и иностранного происхождения. Розенберг по имени, конечно, не назывался, но о ком шла речь, гадать долго не приходилось. «Заря» говорила много о русской культуре, о русской истории и призывала читателей-военнопленных выше поднять голову. Юбилейный номер, посвященный Пушкину, мог бы быть украшением на любом праздновании дня русской культуры. Нужно сказать, что перечисленные выше достоинства газеты не вытекали сами собой и не завоевывали себе место автоматически: статьи проходили военную цензуру, и за каждую строчку в них Зыкову приходилось вести ожесточенную борьбу.
Гибель первого редактора «Зари» так же, как и его появление, была покрыта тайной, впрочем, потом, кажется, довольно верно разгаданной.
С Жиленковым вступило в переговоры какое-то отделение Главного управления СС. С самого начала войны и чем дальше, тем определеннее, Восточное министерство, СС и Армия каждый вел свою самостоятельную политику в русском вопросе, СС был смелее всех, это был хозяин. Все остальные, в конце концов, зависели от него. Жиленкову удалось выторговать больше, чем удавалось кому-нибудь другому до сих пор. Вся пропаганда на целом участке фронта передавалась в его руки. Он получает два поезда-типографии, несколько самолетов, которые только по его указанию будут сбрасывать листовки на той стороне. Текст листовок не подлежит немецкой цензуре. Но самое главное, что было достигнуто, это то, что все взятые в плен и все переходящие на эту сторону солдаты и офицеры Красной Армии принимаются представителями Русского Освободительного Движения и потом или отпускаются на свободу, или, если выразят желание, зачисляются в будущие формирования Русской Освободительной Армии.
Из этой затеи, так же как и из десятка предыдущих, ничего не вышло. На полдороге немцы пошли на попятный: оказывается, кто-то превысил свои полномочия в переговорах и обещал то, на что не имел права.
Зыков согласился поехать с Жиленковым на фронт в качестве редактора большой газеты, которая должна была печататься для той стороны. Накануне отъезда он вернулся домой из Дабендорфа со своим адъютантом, секретарем и переводчиком в одном лице, сыном известного московского профессора ихтиолога Н.[6] Жили они тогда в двадцати километрах от Берлина в небольшой деревушке из нескольких домиков. Хозяйка, у которой они снимали две небольших комнаты, сообщила, что за час до их возвращения приходили какие-то два человека в штатском и хотели поговорить с Зыковым. По ее словам, они свободно владели немецким языком, хотя и чувствовался у обоих какой-то иностранный акцент.
Когда сели ужинать, кто-то пришел и позвал Зыкова к телефону. Телефон, во всей деревне единственный, был через дорогу в булочной. Зыков встал и пошел туда. В дверях остановился, позвал с собой переводчика на тот случай, если нужно будет говорить по-немецки. В вызове по телефону не было ничего необычного, с Зыковым часто говорили из Дабендорфа, куда переселилась к тому времени редакция «Зари». Они вышли вместе, и с тех пор их никто больше не видел. Жители рассказывали, что по дороге в булочную к ним подошли двое в штатском, о чем-то с ними поговорили и затем все вчетвером сели в стоящую рядом машину. Она двинулась по лесной дороге по направлению к Берлину.
Военная разведка Верховного Командования Армии довольно серьезно начала поиски. Все жители были опрошены, на месте реконструировалась обстановка исчезновения. Тщательно обследовалась лесная дорога. Но очень скоро всё было прекращено.
Для объяснения происшедшего немцами лансировались два варианта. Один заключался в том, что Зыков бежал. Серьезно об этом говорить не приходилось. Если он хотел бежать, то имел гораздо лучшие возможности сделать это, находясь на фронте, куда на следующий день должен был отправиться. Имея бесконтрольное право не показываться никому по три-четыре дня, сказавшись хотя бы больным, он мог бы бежать в любой момент, не идя на риск, что через десять минут после его побега начнутся поиски.
Второй вариант — он был украден НКВД. Этот был еще наивнее. Если агентура НКВД следила за ним и знала такие подробности, что можно позвать к телефону и потом как-то заманить в машину, то она не могла не знать и того, что завтра он уезжает на фронт. Об этом говорилось открыто, и подготовка к отъезду большой партии людей не могла быть незамеченной. На фронте легко было бы его и убить, и украсть, если они этого хотели, во всяком случае, гораздо легче, чем везти живого человека через всю Германию.
Очень скоро общие догадки всего русского Берлина (Зыкова знали очень многие) сошлись на одном: его украли немцы у немцев, вероятнее всего Гестапо у Верховного Командования Армии, в ведении которого он находился.
Для доказательства этого можно было найти и основание.
Летом 1943 года Зыков со своей женой, русской артисткой из Белграда, ездил в Югославию. Там познакомился с очень многими сербами, между прочим говорят, и с представителями Драже Михайловича. Как человек умный и дальновидный он, может быть, и говорил с ними что-нибудь о совместной борьбе против большевизма, после крушения Германии. Это и могло стать известно Гестапо.
