Сергей Щербаков - Щенки и псы Войны
— Собакам даже пищу горячую нельзя давать, можно нюх заварить. Ну, а вонь саляры и бензина для них — вообще полный п…дец, — вернул всех к прерванной теме Виталь.
— Так нечего им тогда на броне с кинологами раскатывать. Пусть своими ножками, ноженьками топают, раз нежности такие. Нечего с ними цацкаться и церемониться.
— Церемониться? Цацкаться? — возмущенный Приданцев обернулся к Привалову. — А ты знаешь, дубина стоеросовая, что одна собака десятка саперов стоит! Они, что могут? Щупом потыкать да с миноискателем пройтись, металл какой-нибудь найти. А мины сейчас какие? В пластмассовых корпусах. Много ты их обнаружишь? То-то, же! А минно-розыскная собака она и тротил учует, и краску заводскую маркировочную, и еще в придачу запах свежекопаной земли. Да не просто так, а за несколько десятков метров! В кого впервую очередь стреляют? В собаку! Потому, что от нее боевикам больше урона, чем от самого матерого вояки.
Лежащий Карай поднял голову и, почувствовав нервозность хозяина по его тону, коротко угрожающе гавкнул.
В палатку с бачками ввалились, чертыхаясь на чем свет стоит, замерзшие Привалов и Свистунов.
— Когда же тепло-то будет, холод прям собачий! Зуб на зуб не попадает!
— Ветер продирает до самых костей! — пожаловался с румянцем во всю щеку Привалов.
— Хватит гундеть, — сердито оборвал его старший прапорщик Стефаныч.
— Вахам, думаешь, слаще? — высунув нос из спальника, вяло отозвался рядовой Секирин.
— А им-то что? Коврики расстелят, на коленях помолятся своему аллаху, и похорошеет сразу! — брякнул, потягиваясь и сладко позевывая, проснувшийся, круглолицый как хомяк, прапорщик Филимонов.
— Ну, а тебе, Витек, что мешает? Тоже помолись, только лоб не разбей, тоже мне, умник выискался! — буркнул Стефаныч.
— Не приученс! Пионеры мы! В бога не верим!
— Вот отсюда и все наши беды! Что безбожники мы!
— Да, народ одичал, грубый стал, злой! Ни в бога, ни в черта не верит!
— Надо же, что натворили, гады! Союз развалили! Россию распродали! Народ обнищал!
— Это все коммунисты виноваты. Постреляли весь цвет нации, всю интеллигенцию извели под корень, да веру у народа отняли. Одних только священников в «гулагах» загубили десятки тысяч. Откуда вере-то быть? — отозвался Эдик Пашутин.
— А с чеченами все намного проще! — откликнулся Стефаныч, поудобнее устраиваясь на нарах.
— Это почему же? — полюбопытствовал Прибылов, держа красные ладони над буржуйкой.
— У них менталитет иной, в отличие от нашего.
— Это еще как?
— А вот так! Соображалка иначе работает. Ты, вот к примеру, что сделаешь, если твоя баба тебе рога наставит. В лучшем случае, обзовешь блядью да пошлешь подальше вместе с ее хахалем.
— А в худшем? — полюбопытствовал контрактник Головко из спальника.
— А в худшем — морду набьешь! А чечен на твоем месте зарежет их обоих, чтобы позор свой смыть кровью.
— Это точно, у джигитов, у них так!
— Им кровищу пустить, что два пальца обоссать!
— Вот еще, чтобы я из-за всякой шалавы срок мотал и на нарах кантовался! Увольте, сэр! — буркнул возмущенный Головко.
— Вот, видишь, начинаешь рассусоливать, а у него другого просто понятия по этому поводу не может быть. Кинжалом вжик! И точка!
— Знаете, что меня больше всего поражает? Как у них старших и стариков почитают! Позавидуешь!
— А у нас, что не уважают старших?
— У нас уважают? Ты вот, например, сидишь на завалинке в своей Пристебаловке и семечки лузгаешь, а мимо дед Мазай со своими серыми зайцами, кряхтя, с клюкой ползет. Ты и усом не пошевелишь, чтобы встать, поздоровкаться, о здоровье поинтересоваться и место ему, дряхлому, убогому уступить. Глядишь, еще и пердуном его обзовешь старым.
— Ну, уж скажешь тоже! — фыркнул обиженно Привалов.
— У них же, с детства приучают почитать старших и во всем слушаться их.
— Оно и видно, как почитают стариков. Вон, в Автурах неделю тому назад старейшину грохнули!
— Что ж, встречаются и у них сволочи и поддонки!
— А у нас как воспитывают? Носятся как с торбой расписной, сюсюкают. Сюси-пуси, как бы не устал, как бы не споткнулся. Конфетки, шоколадки ему в ротик, лучшие сладенькие кусочки. Чуть пискнет, хочу этого, хочу того, родители из кожи лезут, из штанов готовы выпрыгнуть, чтобы угодить любимому дитяти. А потом вырастает эдакий дебил, у которого никакого понятия о доброте и любви в помине в сердце нет. И начинает из пожилых родителей жилы тянуть и нервы трепать. Знаю, таких сволочей, готовы с матерей последнее вытрясти, чтобы глотки ненасытные залить. Пропивают их жалкие пенсии, да еще и руку на них поднимают, гаденыши.
Донеслись одиночные выстрелы из «макарова». Карай, подняв голову, настороженно навострил уши, выжидающе взглянул на Витальку.
— Кто там еще палит, мать вашу? — проворчал Филимонов.
— Да, это — «собры»! — отозвался Привалов. — Савельев с Квазимодо по берегу бродят, от скуки рыбу стреляют!
— Чего стрелять! Глушить надо!
— Какая сейчас может быть рыба?
— Тут рыба? — присвистнул Головко. — Одна мелюзга!.
— Ну, не скажи! Я вчера вот такого оковалка видел! — Эдик Пашутин развел руками.
— Во сне, что ли? — засмеялся старший прапорщик. — Откуда здесь такие?
— Вот и я поразился! Речушка-то, перепрыгнуть можно!
— На жареху или ушицу, я думаю, при желании можно настрелять.
— Летом может и есть рыбешка. А сейчас холодно, вся, наверняка, на глубину ушла. Хер, что увидишь.
— Эх, помню, ездил с майором Парфеновым на рыбалку под Оренбург на Урал, — начал Стефаныч. — Вот там, настоящая рыбалка. Петрович-то большой любитель рыбной ловли. Хлебом его не корми, только дай со спиннингом позабавиться. Там озерков до этой самой матери. Река весной разливается и заливает все впадины и овражки вокруг. Там в любой луже можно рыбу ловить. Едем на «уазике», смотрим, мужик по большой луже бродит с железной бочкой без дна. Спрашиваю, с приветом, что ли, чего это он там забыл. Может с головой не все в порядке? Петрович отвечает, как что, рыбу ловит. Муть подымает со дна и бочкой накрывает сверху, потом нашаривает рукой рыбу, которая в бочке оказалась. Приехали на место. На чистое озерко под Гирьялом. Раков до черта. Петрович вывалил свои снасти. Я прям, ахнул! Чего только у него там не было! Одних только спиннингов, штук семь-восемь, а блесен тьма тьмущая, сотни четыре не меньше наберется. Мы-то народ простецкий, все больше бредишком, либо мордочками. Дал мне спиннинг попроще, чтобы я не особенно мучился. Кидаю, толку никакого, одни зацепы! А он таскает одну, за одной! Все щучки как на подбор. Я же только успеваю блесна менять! Присобачил блесну поздоровее, чтобы дальше летела. Кинул, а она у меня оторвалась и улетела. А кончик лески с узелком назад прилетел как пуля да как меня долбанет в шею! Вот сюда, где сонная артерия. Хорошо не в глаз! Я от удара чуть сознание не потерял! На этом в тот день рыбалка для меня и закончилась. Домой приезжаю, там новая неприятность. Жена не в духе. Руки в боки и спрашивает: «Что это у тебя? Откуда?» Объясняю так, мол и так. Блесна оторвалась. Не верит. В зеркало, говорит, глянь. Посмотрел в зеркало, а на шее — пятно, будто от засоса…
Карай, помахивая хвостом, наблюдал, как военные раскладывали на земле захваченные трофеи. Здесь были и четырехсотграммовые тротиловые шашки и гранаты с ребрышками и три фугаса. Старший прапорщик Стефаныч извлек из второго рюкзака металлическую трубу с прицелом. Почему-то эту зеленую трубу, из которой вырывается огненная стрела, старший лейтенант Колосков называл «шмелем», «шмеликом». Чудак! Но, он то, Карай, прекрасно знает, какие они, шмелики. Они такие маленькие мохнатые и гудят совсем не так, когда летают над цветами.
Карай, тихо скуля, из стороны в сторону беспокойно заметался на длинном поводке. Гоби нигде не было. У стены школы сержант Кныш и Виталька Приданцев перевязывали бинтом его давнего врага, проводника овчарки — Мирошкина. У солдата все мелко тряслось, и руки, и голова. Кобель настойчиво втягивал носом воздух, но кроме запаха крови, гари и тротила ничего не чуял. На крыльце на бронежилете неподвижно лежало, окруженное бойцами, бездыханное тело капитана Дудакова. Овчарка знала, что наступит завтра, и она больше никогда уже не увидит этого сердитого шумного вояку; как и остальных, которые тоже когда-то, вот также лежали с каменными отрешенными лицами и потом навсегда исчезали из ее жизни.
Поодаль молчаливо стояла небольшая группа местных жителей. Карай кидался, злобно лаял на них, свирепо щерил свои желтые клыки, охраняя у облезлой стены школы трупы боевиков. Подлетела уляпанная грязью «бэшка», с которой соскочил майор Сафронов. Его в силу своего собачьего характера Карай уважал, он чувствовал в том скрытую силу, которая проскальзывала и в требовательном голосе и в независимом поведении, видел, как все беприкословно слушались майора. Сафронов, не обращая внимания на лающего Карая, прямиком направился к понурым солдатам, курившим у крыльца. Вдруг заорав, он стал яростно трясти Степана Исаева, вцепившись тому в «разгрузку». Отпустив «собровца», подошел к убитому капитану. Долго стоял над ним с обнаженной головой. Карай снова заскулил, с надеждой втягивая запахи. Потом подъехал «Урал» с изрешеченной осколками кабиной, на который погрузили убитых и всего трясущегося ненавистного ему долговязого Мирошкина, и больше кобель недруга своего никогда не встречал. Гоби тоже.
