Николай Ященко - С отцами вместе
Костя достал из кармана кусок хлеба, большую, испеченную в золе картофелину, поделился с очкастым, и они, усевшись на поленьях, стали есть.
— Тебя как зовут-то? — спросил Костя.
— Сережка, а фамилия Фролов.
Фролов сказал, что распространение новых стихов и частушек начали островские ребята, их поддержали горные, теперь должны поработать зареченские…
Идя из школы, Костя и Вера видели японское обращение, расклеенное на всех углах и заборах. Даже на перилах моста белели две листовки.
Поздно вечером в Кузиной бане ребята переписывали частушку. Все сидели за столом вокруг лампы, а Костя, подражая Лидии Ивановне, ходил по комнате и не торопясь, внятно произносил каждое слово. Было тихо, как на классном диктанте. Вера писала быстро, часто поднимала голову и выжидательно смотрела на Костю. Кузя отставал, от усердия даже высунул язык и сильно нажимал карандаш. Пронька, повторяя про себя написанное, поглядывал на висевшую в простенке между окон, балалайку. Ленька Индеец старательно выводил каждую букву и представлял, как он на станции перед целым эшелоном семеновцев поет частушку, а потом стремительно удирает. Вдогонку раздаются выстрелы и крики: «Держи большевика!..»
Но вот Костя прекратил диктовку. Пронька сейчас же сорвался с места, взял балалайку и заиграл «Подгорную». Ребята негромко пропели:
Пусть попробует Семенов
Только сдвинуться с крыльца.
Пожалеем ли патронов
Для такого подлеца!
Кузя не пел, он что-то писал на новом бланке, часто взглядывал на потолок, шептал над бумагой.
— Ты чего пыхтишь? — спросил Костя, засовывая под рубашку стопку исписанных бланков.
Кузя потер переносицу.
— Я тут сам одну штуку сочинил.
— Ну-ка, прочитай! — обрадованно попросила Вера.
Краснея, Кузя прочел:
На краю стоит избушка,
Внучка с бабушкой живет…
Все засмеялись.
— Ну, чего вы? — смутился Кузя.
— Этой частушке в субботу сто лет будет! — сказал Костя. — Ты бы новенькое что-нибудь.
— Я и так новенькое! Вы сначала послушайте…
На краю стоит избушка,
Внучка с бабушкой живет…
Скоро, скоро атаману
По заслугам попадет!
— Ишь ты? — сказал Костя и взял Кузин бланк. — Это я покажу Фролову. А теперь — айда по домам!
О Сережке Фролове и о частушках Костя рассказал отцу. Кравченко даже обрадовался:
— Это, сынок, новое оружие против врага! Только ты завтра же познакомь Сережу с дядей Филей!
Частушку у Кости он забрал, сказав, что на первый раз сам позаботится о том, чтобы она попала куда следует…
* * *В доме Храпчука горела лампа. Хозяин и бородатый казак только что закончили чаепитие.
— Еще раз послушай, как ехать! — говорил машинист, чертя ножом по столешнице. — Лысая гора останется правее. Так. Вы сворачиваете налево к Глубокой, переезжаете мостик и едете с версту или малость побольше. Понятно? Вам повстречается паренек в железнодорожной фуражке. Ты спросишь его: «Не видал ли, малый, двух коней?» Он ответит: «Видал, один пегий, другой серый». Этот паренек и проводит вас прямо к Матросу. Ясно?
— Все ясно!
— А твой одностаничник не робеет?
— Дело решенное! В полном вооружении едем. Спасибо тебе на добром слове, Николай Григорьевич! Думаю, свидимся!
— Свидимся, Калистрат Иванович! Я тебя еще провожать буду на Аргунь. Теперь ты попадешь домой — по верной дороге едешь! Боюсь одного — генерал Судзуки на тебя в обиде будет. Не раскаиваешься, что к большевикам подался?
— Не серди казака такими вопросами!
Храпчук и Номоконов обнялись, хлопнули друг друга по плечу.
— Счастливо доехать, служба!
— Счастливо оставаться!.. За Конфоркой смотрите!
Глава тридцать первая
Красные саранки
Начались летние каникулы. Костя и Сережка Фролов условились встречаться каждую субботу в Заречье, у моста, с удочками. С распространением песен и частушек дело наладилось: дядя Филя принес откуда-то гектограф, его спрятали в чураковской бане, печатали там листовки. Работать на гектографе дядя Филя научил Кузю и Проньку…
События летом в Забайкалье развертывались бурно. Массовые аресты, расстрелы росли с каждым днем. Тюрьмы в Чите, Нерчинске и других городах были переполнены. Карательные отряды чинили кровавую расправу над всеми, кто служил в Красной гвардии, кто сочувствовал Советской власти и ратовал за ее восстановление. Все чаще и чаще носились по линии бронепоезда. Появились новые броневики: «Атаман», «Отважный», «Беспощадный», «Мститель». В литейном цехе Читинских железнодорожных мастерских выстроили всех рабочих и для острастки выпороли каждого десятого. Японцы вырезали семьи большевиков, жгли их дома. Для устрашения семеновцы пускали по Шилке плоты с повешенными на столбах партизанами.
Но чем больше свирепствовали враги, тем шире разгоралось партизанское движение.
Как-то Сергей принес Косте новую частушку. Через день жители всюду находили отпечатанную на гектографе листовку:
Эх, и милым мой хорош,
В партизаны коль пойдешь.
Но еще ты будешь лучше,
Коль японцев расшибешь.
Стояли жаркие дни. В падях ждали косарей густые сочные травы. Манили к себе ярко-оранжевые жарки, покачивались на тоненьких стебельках желтые маки. Рассыпались по зеленому ковру темно-розовые гвоздички. Но лучше всех были красные саранки.
Вера Горяева каждый день уходила в поле и приносила большую корзину саранок. Иногда бывали с ней и друзья — мальчишки. Вера плела венки, вязала букеты. Они шли на продажу. Одной матери трудно было кормить семью. И Вера, как могла, помогала ей…
Из Читы на станцию прибыл эшелон. Среди состава особенно выделялся классный вагон желтого цвета. На перрон высыпали солдаты и офицеры. На рукавах гимнастерок и шинелей был нашит кружок из желтой материи, в кружке чернели буквы — МОН. У офицеров ниже букв вырисовывался человеческий череп с перекрещенными костями. Это был прогремевший кровавыми расправами Маньчжурский отряд особого назначения — опора атамана Семенова.
Вдоль эшелона шла Вера с букетом цветов. Она выкрикивала:
— Красные саранки! Кому красные саранки!
С подножки желтого вагона спрыгнул грузный, широкоплечий офицер. Фуражка у него была надвинута на глаза, одутловатое, измятое лицо говорило о недавней попойке и тяжелом сне. В правой руке он держал длинную, похожую на змею плеть, сделанную из полосок кожи. На тонком конце ее болталась расплющенная пуля. Офицер легонько похлопывал плетью по начищенному до блеска голенищу. К нему и подбежала Вера.
— Купите цветы! Красные саранки!
Семеновец сдвинул фуражку на затылок и мутными глазами посмотрел на девочку.
— Красные? Какие красные? Где красные? — заорал он, замахиваясь плетью.
Вера в страхе попятилась, круто повернулась, чтобы скрыться среди людей, но нагайка обожгла ей спину. Девочка упала на междупутье, зажимая в руке букет, а офицер перешагнул через нее и пошел к вокзальному буфету, похлопывая плетью по голенищу. Подскочил японский патрульный и ткнул Веру ботинком в бок. Видя, что она потеряла сознание, японец приподнял ее и волоком вытащил на перрон. Он бросил Веру около палисадника.
— В чем дело? — спрашивали военные с желтыми нашивками на рукавах.
— Наш полковник немного пошутил! — отвечали другие.
Индеец, часто шнырявший около поездов, увидел на земле девочку. Ее старенькое платьице лопнуло вдоль спины, от худенького плеча до пояса протянулся багрово-синий, набухший рубец.
— Вера! — закричал он и опустился около нее на колени. — Что ты, Вера?
Солдаты загоготали.
— Поухаживай, кавалер, за барышней!
— Возьми ее под ручку!
Не обращая внимания на выкрики, Ленька приподнял девочку, поставил ее на ноги. Она шаталась. Он увел ее за палисадник и посадил на каменные ступени вокзальной лестницы. Вера прислонилась головой к столбу.
— Побудь тут, я сейчас! — сказал Индеец.
Он притащил с водокачки полную фуражку холодной воды. Вера отпила два-три глотка, а остальную воду Индеец вылил ей на голову и снова скрылся. На этот раз он вернулся с Храпчуком. Машинист, глянув на Веру, молча скрипнул зубами, осторожно взял ее на руки и понес. Индеец шел рядом с букетом непроданных красных саранок. Едва они миновали депо и пересекли пути, как к ним присоединилось несколько парнишек и девчонок. На первой же улице Теребиловки пошли за ними мужчины и женщины. А когда подошли к мосту, вокруг Храпчука уже шумела большая толпа.
— Палачи! Изверги! — раздавались крики.
Храпчук повернулся к людям.
— Видите, что они, гады, сделали?!
Толпа затихла.
— Меня на этой станции пороли в девятьсот пятом году, Веру Горяеву искалечили нагайкой в девятнадцатом, — говорил машинист. — Но скоро они, ироды, не будут нас пороть и вешать. Мы уничтожим палачей!
