Андрей Дышев - «Двухсотый»
— Будущий душман? Подрастающее поколение? Где русских слов понахватался, воинствующий онанист?
— Я тебя в рот выепу, — повторил бача.
— А дотянешься, дегенерат?
— Потом уши отрежу, — добавил мальчик.
— Уйди, — попросил Шильцов, скрипнул зубами, несильно оттолкнул мальчика от себя и пошел по глубокому гусеничному следу. Ему вслед полетел камень, ударил между лопаток. Шильцов вернулся. На его щеках полыхал румянец, в глазах отражалось пламя горящего сена.
— Не буди во мне зверя, говнюк!! — едва сдерживаясь, крикнул он и толкнул мальчика сильнее, отчего тот попятился и стукнулся спиной о дувал.
— Пидарас! Гандон! — сказал бача.
Шильцов схватил худую шею, сдавил пальцы.
— Я не могу бить детей, порочный волчонок… Но потерпи лет пять, тогда я тебя размажу по дувалу, а твои кишки намотаю твоей мамаше на шею.
Он сжимал пальцы, мальчик задыхался, на его глазах выступили слезы, но, силясь оторвать руку командира от своего горла, он все же выкрикнул:
— Пидарас!
Шильцов взмахнул кулаком и ударил мальчишку по губам.
— Заткнись, ссыкун!!
Бача сплюнул кровью и вцепился в приклад автомата, висящего у Шильцова на плече.
— Пидар! Пидар!
Шильцов ударил еще раз, потом вогнал кулак под худые ребра.
— Дикарь вонючий!! — ревел он. — Кусок душманского дерьма!! Отпрыск уродов!! Блоха!! Клоп!!
Бача согнулся пополам от боли и стал бодать бритой головой стену. Сбежались солдаты, стали оттаскивать Шильцова. Он орал, хрипел, рвался, он умирал от ненависти, он брызгал кровавой слюной, потом подбежал Мухин, втиснулся между Шильцовым и бачой.
— Ты что?!! — негодовал Мухин. — Озверел?!! Ты озверел!!
— Да, я озверел!! — ревел Шильцов, вытягивая жилистую шею. — Пошел на куй отсюда!! Все пошли вон!! Все!! Я озверел!! Я животное!!
— Вали отсюда, придурок, пока жив!! — накинулся кто-то на бачу. Посыпались пинки под тощий зад мальчика.
— Тебя от водки переклинило!! — на высокой ноте вещал Мухин и тряс Шильцова. — Ты понял меня, тупица?
— Я ничего не понял!! Ничего!! Пошел в жопу!!
— Посмотри, шизик, во что ты превратился!!
— Пидар!! Пидар!! — вопил из-за дувала бача, размазывая слезы по грязным щекам.
— Уходим! Парни, уходим! — созывал бойцов перепуганный Пичуга.
За уходящей броней спешили последние солдаты, наспех закрепляли мины-растяжки на входе во дворы, подкладывали под подушки гранаты без чеки, устанавливали противопехотные «итальянки» у порогов в хижины и кидали горящие спички в последние уцелевшие стога. От пожарища тянуло нездоровым, тягостным теплом, какое выделяет гниющая субстанция, это было тепло лихорадящего тела, пылающей гнойной раны, и Герасимов в полусне пытался сорвать его с себя, вырваться на чистый холодный воздух; он дернул ногами, и одеяло съехало на пол; он схватился за воротник футболки, оттянул ее книзу, обнажая липкую вспаренную грудь — снять, соскоблить с себя эту гадость, выползти из этой трупной слизи! Он глубоко вздохнул, напрягся и… проснулся. Тотчас сел на кровати, опустив ноги на пол.
Сердце колотилось, в голове звенело. Разгоряченное тело быстро остывало, и теперь от прикосновения к снежным подушкам по коже пробегала волна озноба. Белые стены, белый потолок, сквозь тонкие занавески в комнату проникал молочно-белый свет. Я в Союзе, мысленно повторял Герасимов, с остервенением массируя голову. Я в Союзе. А война далеко. Очень далеко.
Память заволокло туманом. Где-то мелькнул смутный образ Гули — теперь она стойко ассоциировалась со словом «война». Герасимов встал с кровати и неслышно приблизился к чуть приоткрытой двери. Из большой комнаты доносились приглушенные голоса. Тянуло разноцветными кулинарными запахами. Эстетично цокали вилки о тарелки. Дрожь пробежала по телу Герасимова. Это операционная! Холодный цокот инструментов. Тупое звяканье кусочков металла, упавших на дно лотка. Отрывистые разговоры: скальпель! зажим! тампон! Да, да! Этот самый металлический лоток для инструментов, изогнутый в форме желудка, вызывал у Герасимова необъяснимый тошнотворный страх. Лоток да еще прорезиненная пеленка — две вещи, на которые он не мог спокойно смотреть и не мог о них даже вспоминать. Их первыми заносят в операционную и последними выносят — уже обрызганными кровью, а бывает, что лоток до краев заполнен ею, аж переливается и в нем плавают тяжелые вишневые сгустки, а дно тихонько царапают кусочки металла… Как это страшно! Как страшно… Скальпель! зажим! Тампон!
— Грибочки! Спасибо, я лучше водочки… По секрету скажу вам, Валерия Владимировна… да, выпьем, выпьем, не будем греть понапрасну… так вот, я скажу вам, что в Верховном Совете готовится постановление о льготах «афганцам»… Благодарю! И колбаски тоже! Кладите-кладите, не жидитесь…
— Так они ж еще совсем молодые! Какие им льготы? — кажется, это голос тещи.
— А у нас щедрое государство…
— Ой, как я обожаю петрушку! Я стебельки никогда не выкидываю, а мелко крошу и — в суп… Вы, Артур Михайлович, говорите, что у нас государство щедрое? Щедрое, да не в ту сторону…
— Товарищи! Товарищи! Не богохульствовать!
Сдержанный смех. И снова вилки по тарелкам, скальпели по лоткам — цок-цок-цок.
Они пьют кровь и жрут человеческое мясо!
— Так что, совсем ничего не привез?
— Ни-че-го, — это опять теща. — Наверное, все пропил.
— Понять можно, — незнакомый голос. — Там все-таки опасно.
— Да ладно вам, Любочка! А на шахте работать не опасно? А самолеты водить? Везде опасно. И у меня в стоматологии работать опасно. Пациент прихлопнет рот — и нету пальцев.
Снова смех.
— И что ж, — теща, — всем-всем подряд будут давать льготы? И какие, интересно узнать, льготы?.. О, товарищи! Мой дорогой зятек проснулся! Валерочка, дорогой, проходи! Мы тебя разбудили?
Элла вскочила из-за стола, бабочкой припорхнула, поцеловала, взяла за руку, повернулась к гостям — вот, мол, мой суженый, я так рада, я так горжусь! Теща, длинная, сухая, с высоким начесом, который делал ее еще более длинной, сидела во главе стола, как раз напротив трюмо, и, приветствуя Герасимова, пошевелила пальчиками. По левую от нее руку семафорило красными щеками круглолицее существо с короткой, как у тифозника, стрижкой — сразу не разберешь, мужчина это или женщина. По правую сидел седовласый мужчина с крупным горбатым носом, горбатой спиной и живыми, подвижными глазками. Он поднялся из-за стола, промокнул салфеткой губы.
— А это Артур Михайлович, — представила мужчину теща и, судя по тому, каким тоном она это сказала, следовало догадаться, что Артур Михайлович — большая шишка и в этом доме он пользуется особым положением.
— Очень приятно, — сказал Артур Михайлович и, оказывая Герасимову знак повышенного внимания, даже вышел из-за стола. — Наслышан. Герой! Воин-интернационалист! Лучший представитель, так сказать, советского офицерского корпуса!
— Артур Михайлович работает в обкоме партии, — предупредила теща и молниеносно — зырк на себя в зеркало.
— В высоких инстанциях, — уточнило краснолицее существо.
— Не надо об этом! — скромно отмахнулся Артур Михайлович. — Ну что ж, налейте же герою! Да не рюмку, а стакан! Что ему ваша рюмка? Как слону кувшин. Правильно я говорю, Валера?.. И до дна, до дна!
Теща поймала взгляд Герасимова и кивнула, мол, если Артур Михайлович просит, то надо уважить.
— Ой, давайте я вам салатика положу! — засуетилась Элла и вывалила разноцветную кучу на тарелку Артура Михайловича.
— Страшно там? — спросил Артур Михайлович, нанизывая на кончик вилки горошину и затем тщательно ее пережевывая.
— А то, — сказало краснолицее существо.
— Я вас умоляю, Артур Михайлович! — капризным голосом произнесла теща и снова — зырк на зеркало. — Давайте не будем об этом! Ни слова об Афганистане! Табу! Как будто ничего не было. Так ведь, Валера?
— Ну пусть человек расскажет о своем, так сказать, геройстве, — мягко настаивал Артур Михайлович, выкапывая из кучки салата квадратик соленого огурца. — Много душманов убил, сынок?
— Нет, нет, нет! — категорично возразила теща, вскинула тонкие руки и поправила прическу. — Поберегите нервы моего дорогого зятя! Ничего не было! Он вернулся к нормальной жизни! Я закрою уши, если он скажет хоть слово.
— Что ж, не буду настаивать, Валерия Владимировна! — легко сдался Артур Михайлович.
— Ты ничего не кушаешь, — шепнула на ухо Герасимову Элла. — Хочешь выпить? Ну давай с тобой вдвоем чокнемся… За нас…
— Артур Михайлович, может, уже нести горяченькое? — старалась теща. — Вы ведь знаете, я просто обожаю готовить. Хотя у меня не всегда получается. То сгорит, то пересолю. А сколько я посуды перебила — батюшки!
— Это к счастью, — умозаключило краснолицее существо.
