Лен Джованитти - Кавалер ордена Почета
Полет к рисовому полю занял двенадцать долгих, мучительных минут. Мы сделали круг, спустились до двухсот футов и быстро обнаружили тела трех крестьян. В нескольких сотнях метров от них по направлению к деревне заметили еще одно тело. Сержант Брайт выбрал для посадки участок поля с низкой травой в пятидесяти метрах от него, и мы сели. Три других вертолета опустились полукругом около нас. Мы поспешили к своей находке в сопровождении вооруженных солдат. Тело полковника Клея лежало распростертое лицом вниз. Один из штабных офицеров перевернул его. Череп полковника был расколот от верхушки лба до подбородка. Взглянув на разбитое лицо, я подумал, что придется отправить его домой в запечатанном гробу.
Солдаты разошлись веером по полю в поисках генерала. Его нашли в полутораста метрах от тела полковника, один из солдат закричал, что генерал мертв. Мы поспешили к ним. Генерал Ганн лежал на спине. Его лицо, неповрежденное, было искажено гневом. Я заметил, что руки его сжаты в кулаки. Интересно, был ли этот последний угрожающий жест направлен против меня или против смерти, ожидавшей его в конце падения? Теперь это не имело значения. Я знал только, что ему воздадут высокие почести и похоронят как героя.
Другое дело трое одетых в черное крестьян, лежащих мертвыми на своем рисовом поле, со спинами, изрешеченными пулями генерала Ганна. Когда солдаты пинками перевернули их на спину и сняли конические соломенные шляпы, мы увидели изможденные, морщинистые лица трех старух.
После возвращения в штаб дивизии с телами генерала Ганна и полковника Клея нас опять сразу вызвало начальство. На этот раз не для допроса. Картина смерти на рисовом поле заставила начальство переключить внимание на другие вопросы. Говорил один из полковников. Он сказал:
— Если пресса узнает, что генерал Ганн «по ошибке» убил трех крестьянок, придется «расплачиваться всем командным инстанциям». Это коснется всех, от командующего до экипажа вертолета. Ясно?
Это было ясно.
— Не должно было никаких разговоров об утренней воздушной разведке генерала Ганна. Понятно?
Это было понятно.
— Официальное сообщение о смерти генерала Ганна сделает командующий войсками в Сайгоне. Официальное сообщение — это все, что вы знаете об этом происшествии. Ясно?
И это было ясно.
Что касается записи в журнале, то мы не вылетали на задание в это утро. Через несколько часов после нашего прибытия в штаб дивизии запись вычеркнули. Ко времени нашего возвращения на свою базу наш командир получит соответствующее указание.
Тут полковник поглядел на часы.
— Мне потребуется еще час, чтобы завершить это дело, потом можете улетать. Это будет пятнадцать ноль-ноль. Пока ждете, можете перекусить. Вопросы есть?
Члены моего экипажа отрицательно покачали головой, но у меня был вопрос:
— Как быть с моей винтовкой, сэр?
Один из солдат нашел ее в нескольких футах от тела генерала, и полковник взял ее с собой. Он предусмотрительно держал винтовку за конец ствола. Мы все это заметили, но меня это не беспокоило. Я знал, что после проверки найдут отпечатки пальцев генерала на прикладе, стволе и спусковом крючке.
Полковник безразлично посмотрел на меня.
— Мы ее оставим. Вам выдадут новое оружие. Я об этом позабочусь.
— Слушаюсь, сэр.
Полковник бросил на нас грозный взгляд.
— Еще одно, господа. Если кто-нибудь из вас скажет кому-нибудь хоть одно слово о том, что произошло сегодня, он пожалеет, что остался жив. Ясно?
Это тоже было ясно.
— Хорошо, господа, инцидент исчерпан.
Так оно и было.
Ко времени нашего возвращения на базу оперативный отдел уже получил указание от штаба дивизии. Сержант Брайт вручил наш бортовой журнал лично начальнику базы; никаких вопросов не было задано. На следующее утро мне без всяких расспросов выдали новую винтовку. Через два дня после события «Старз энд страйпс» поместила на видном месте сообщение о гибели генерала во Вьетнаме. Во время обычного полета в зоны боевых действий его вертолет был сбит наземным огнем противники в отдаленном районе. Никто не остался в живых, но все тела вывезены. Фамилии членов экипажа не сообщаются, пока не будут извещены их семья. К моему удивлению, статья сопровождалась фотографией обломков вертолета на рисовом поле. Конечно, легко было подделать сбитый вертолет, но я подумал, не придется ли командованию составить липовые телеграммы и разослать их воображаемым семьям воображаемых членов экипажа. А почему бы нет? Все возможно в этой нелепой войне, все.
Тело генерала Ганна отправили самолетом в Штаты для захоронения на Арлингтонском кладбище со всеми воинскими почестями, положенными герою республики. Был опубликован краткий некролог с описанием карьеры генерала и обычным цитированием знаменитостей, превозносящих преданность «самого блестящего американского боевого генерала во Вьетнаме». Один сенатор-ястреб назвал его «генералом, ниспосланным богом в борьбе за свободу», а президент сказал: «Он умер, как и жил, служа своей стране».
Аминь.
Я положил газету, с облегчением вдохнув горячий, влажный вьетнамский воздух, и закурил травку. Мне удалось сорваться с крючка.
Аминь.
На этом завершился мой вьетнамский год, если говорить об убийствах.
Экипаж нашего вертолета перевели в подразделение медицинской эвакуации, и я провел восемьдесят семь дней своего военного года, перевозя раненых и убитых из района боевых действий в полевой госпиталь. Это была выворачивающая нутро работа, и я все время держался на травке. Без нее я бы сошел с ума, слушая крики и стоны искалеченных, ослепших, парализованных. Я все еще слышу вопли израненных ребят, умоляющих, чтобы их пристрелили. Только мертвые молчали.
Аминь.
21 июля 1969 года, через год и день после моего прибытия во Вьетнам, я уехал домой.
Аминь.
10
По возвращении в Штаты мне дали шестидесятидневный отпуск[4] перед новым назначением на базу в Аризоне в качестве инструктора по огневой подготовке. Солдаты едут в отпуск домой, но единственным домом, который я знал, был Денверский приют, а он меня не манил. У меня не было друзей ни там, ни в других местах. Я хотел было попытаться найти Блонди, но где его искать? Был еще Верзила. Наверное, он уже дома. Мне хотелось рассказать ему, как погиб во Вьетнаме генерал Ганн. Ему бы это понравилось. Но где он?
Первые дни отпуска я провел, слоняясь по армейской базе в Сан-Диего. Я не знал, куда еще девать время. Хотя я ненавидел армию, она была для меня единственным домом. Наконец я со скуки поехал в приют в Денвер. Но и там было тягостно. Единственные люди из персонала, кого мне хотелось видеть, — черная повариха, которая любила детей, и инструктор по физической подготовке, который хотел сделать из меня профессионального-бейсболиста, — уволились. Меня помнил только директор. Он был добрый человек и относился ко мне как к возвратившемуся с войны герою. Он гордился моей службой на войне и на специальном собрании приютских мальчиков представил меня как славного американского патриота, который сражался за идеалы нашей страны. Меня раздражали его неумеренные похвалы, и потому, когда мальчики попросили меня рассказать какие-нибудь захватывающие истории из моей военной жизни, я сказал, что не могу об этом говорить. Меня расстроило разочарование на их лицах, столь жадных до героического.
Приют был для меня чужим миром, и через два дня я сбежал.
Я поехал в аэропорт и просмотрел расписание отправляющихся самолетов. Надо было куда-то улететь на оставшиеся пятьдесят пять дней отпуска. Но куда? Были ночные рейсы в Чикаго и Нью-Йорк. Меня привлекали оба города. Это были большие города, где можно было затеряться — просто пребывать в забвении, пока меня снова не потребует армия. Наконец я решил лететь в Нью-Йорк. Я выбрал Нью-Йорк потому, что это был родной город моих родителей — место, где я когда-то жил. Возможно, я надеялся найти там что-нибудь из своего прошлого, которое утешило бы меня. Но я ничего не нашел. Нью-Йорк был мне совершенно чужим, и я не пользовался там обеспечением и защитой со стороны армии. Впервые в жизни я был полностью предоставлен самому себе, и это меня пугало.
Я снял комнату в гостинице Христианского союза молодых людей. Спал весь день, — какая роскошь не вставать с постели по утрам после целого года армейских побудок! — а по вечерам слонялся по городу. Я проводил ранние вечерние часы в темных залах кинотеатров, а позднее — в затемненных барах. Я встречал одиноких ночных людей: алкоголиков, сутенеров, проституток; мужчин, которым не хотелось идти домой, и женщин, которые не хотели идти домой одни. Их привлекала моя форма, а узнав, что я был во Вьетнаме, они хотели все знать о войне. Я курил травку и рассказывал им о перестрелках и об отрезанных ушах и пальцах рук и ног. Они мне но верили, но были увлечены и просили продолжать. Я очищал душу от всех жестокостей, какие видел. Они оживлялись. Выпей, парень, еще за меня. Рассказывай еще. Я тянул марихуану и рассказывал им, что воевал рядом с генералом и что он (только никому не говорите) всегда перед боем испытывал половое возбуждение. Это им нравилось и ужасно веселило их. Генерал Ганн, наверное, был герой и по бабьей части, ха-ха! Иначе противника не разобьешь. Правда, парень?
