Владимир Першанин - Командир штрафной роты
Трупы немцев, три десятка с небольшим, мы перетаскали в дальний окоп. Набили его почти до верха.
— Завоняются, — почесал затылок старшина Букреев.
— Кому их нюхать? Больше трех дней здесь не пробудем, — возразил Леонтий.
Обувь у некоторых ребят вконец разбита. Илюшин заранее приказал снять с убитых немцев пар десять более-менее крепких сапог. И фрицы тоже к концу войны поизносились. Хотя даже старые сапоги подбиты и прострочены. Мундиры тоже в заплатах. В землянках мы нашли добротные теплые куртки. Но фашистские куртки с орлом и нашивками на себя не наденешь. Это не обувь. Илюшин разрешил укрываться ими ночью. Хотя они были куда удобнее для действий в горах, чем наши шинели. Впрочем, днем мы вполне обходились гимнастерками.
Почти все захваченное трофейное оружие комбат приказал раздать в пятую и шестую роты, единственный уцелевший миномет и запас мин отдали минометчикам. Один крупнокалиберный пулемет был разбит гранатами, из второго немцы вытащили затвор. Успели они взорвать и два легких миномета. За утерянное и брошенное оружие с них спрашивали не менее строго, чем у нас.
Оружия у нас хватало. Два станковых и два ручных пулемета, трофейный МГ-42, несколько автоматов, запас патронов и гранат. Хуже было с едой. Весь запас немецких консервов растащили и съели сразу после боя. Снизу принесли термос каши, хлеб, водку, махорку. Харчи смахнули за один присест и снова принялись шарить по землянкам и окопам. Отыскали картонную коробку, набитую квадратными пластмассовыми стаканчиками мармелада. Вкусная штука. Срывая фольгу, выковыривали содержимое ножами и запивали родниковой водой. Умяли полкоробки. Остальное забрал старшина Букреев.
— Хватит, а то задницы слипнутся. Надо запас оставить.
Перекрывая на повороте дорогу, откуда мы начинали атаку, комбат оставил заслон. Расчет противотанковой пушки и отделение пехоты. Свесив головы, перекликаемся. Все же не так одиноко. Обещали привезти к вечеру еду, а извилистую тропу вниз по крутому склону мы уже протоптали. Среди трофеев нашлась катушка телефонного провода. Уже в сумерках мы опутали все вокруг, подвесив парами не меньше сотни пустых консервных банок. Жутковата была ночь. В карауле находились постоянно человек пять, меняясь каждый час, но спали мы беспокойно.
Здесь, на высоте, хоть и защищенной деревьями, все время дул ветер. Позвякивали банки, и пулеметчики раза три открывали огонь. Мы выскакивали из землянок как ошпаренные, занимали позицию к бою. Но ракеты высвечивали лишь двигающиеся черные тени дубов. На рассвете, когда в очередной раз нас впустую подняли пулеметчики, Илюшин приказал развести костер и вскипятить трофейный кофе. Кофе я на войне только первый раз попробовал. Он мне не понравился — горький. Но получив к нему кубик мармелада, решил, что за отсутствием чая пойдет и этот необычный черный напиток.
Опустился туман. Мы сидели вчетвером у костра: Илюшин, старшина Букреев и мы с Олейником. Илюшин был задумчивый, даже какой-то подавленный.
— Если что, ты, Николай, командовать будешь, — неожиданно сказал он. — Я бы Петра Семеныча назначил, молодой ты еще, но офицер положен. А ты, Вячеслав, не обижайся. Хоть я тебя давно знаю, но Николай поопытнее в бою. И старшину оба слушайте.
Я не раз слышал такие разговоры. Спроси меня тогда, есть ли предчувствие смерти, я бы не ответил. Капитан Риккерт, головастый мужик, пресекал подобное настроение. Приказывал держать себя в руках и меньше болтать о смерти. Я не раз был очевидцем, когда внезапно гибли люди, полные сил, жизнерадостные, твердо намеренные довоевать до Победы. Видел я, и как отрешенно вели себя многие перед боем. Писали прощальные письма родным, раздавали мелкие вещи на память друзьям. Шли, одетые в чистое белье, выбросив старое… и выживали.
Я невольно наблюдал за Никитой Луговым. И уже тогда, внизу, я понял, что до вечера он не доживет. Нервный, не такой, как всегда, он действовал смело, но безрассудно. Словно дразнил смерть. От старых солдат и от своего первого снайперского наставника Ведяпина слышал не раз — со смертью играть нельзя и хоронить себя заранее — самое последнее дело.
— На тебя, Иван, молодые смотрят, — свинчивая пробку с фляжки, рассуждал старшина Букреев. — Брось такие разговоры. На-ка хлебни, и мы за компанию. То, что заместителем Николая поставил, — правильно. Действовал он вчера как положено и бойцов за собой вел.
Примерно такой разговор состоялся рано утром на крутом карпатском утесе. Вскоре рассеялся туман, стало тепло, и мы легли вздремнуть. Ночью нам чертовы банки и бдительные пулеметчики поспать не дали. Но уж лучше так, чем прозевать егерей, бесшумно снимающих дозоры своими острыми, как бритва, кинжалами и в считанные минуты расправляющихся со спящими. Да и бандеровцы, знающие каждую тропинку, не менее опасны.
— От этих пощады не жди, — зло рассказывал «западник» Грищук, которого, по совету Илюшина, я назначил командиром отделения вместо погибшего Коробова. — Ни старых, ни малых не щадят. Людей живьем пилой распиливают. Между двух досок зажмут, привяжут и шуруют. Либо сразу пополам, либо по кускам с ног начиная. Считается законной казнью по приговору. Распиловка называется.
— Вот сволочи, — плевался Иван Сочка. — Я лучше гранатой себя да их.
— Правду я говорю, Тарасик? У тебя же родни до хрена в бандеровцах, — поддевал Грищук другого «западника», парня не то что трусливого, но какого-то вялого, медлительного, старавшегося не попадаться на глаза начальству.
Двое их из четверых «западников» у меня во взводе живыми остались. Злой и умелый вояка Грищук и вот этот Тарасик. В последнем бою он тоже вел себя неплохо. В темных влажных глазах Тарасика читался немой вопрос: «Чего вы меня от семьи оторвали и сунули в эту мясорубку? Вам нужно, вы и воюйте».
— Награды, наверное, кому-то выдадут? — осторожно спрашивал старшина, предпочитавший обычно быть возле обоза, но в последнее время воевавший вместе со всей ротой.
— Получишь ты, Петр Семеныч, вторую медаль, — свертывал самокрутку Илюшин. — Никиту Лугового я на «Красное Знамя» представил. Посмертно. Николая Першанина и Джабраилова — на «Отечественную войну».
Остальные невольно вытянули шеи. Наверное, еще кому-то награды будут.
— Ивана Мироновича и Кузьмича посмертно представил на «Красную Звезду». Леонтия, Ивана Сочку, Грищука, — ротный перечислил еще несколько фамилий, — на медали.
— Ну и правильно, — не совсем искренне выразил одобрение старшина Букреев. — Раз есть возможность, чего не наградить.
Петр Семенович рассчитывал на орден. С ротным он неплохо жил. Но дружба дружбой, а к ордену Илюшин его не представил. Хоть и рассудительный, умный мужик старшина, но, как покойник Луговой или новоиспеченный сержант Джабраилов, с такой яростью в драку не лез. Осторожничал.
Вечером нам покричали снизу, чтобы спускались за харчами. И хотя в сумерках спускаться и подниматься по круче было опасно, Леонтий взял двух бойцов, и через час, уже в темноте, притащили еду. Два термоса перловки с мясом, хлеб, фляжек пять водки и, как приварок, килограмма два кислого творога, завернутого в чистую нательную рубаху.
Оказалось, что наши бойцы ходили на хутор менять трофеи на харчи. Обмен состоялся: несли свиную лытку, корзину яиц, творог и, конечно, самогон. Их обстреляли прямо на дороге, пользуясь, что поблизости не было войск.
— Метко, сволочи, лупили, — пересказывал Леонтий услышанное. — Одному пушкарю прямо в глаз засадили. Мозги наружу. Двоих подранили. Ну, и наши не растерялись. У всех автоматы. Кусты начисто скосили.
— Убили кого?
— Наверное. Лужу крови нашли. А яйца и самогон побили в суматохе.
— А чего ж от тебя самогоном пахнет? — потянул носом старшина.
— То горный дух. Атмосфера. Ну, и водкой слегка угостили для резвости. Попробуй, влезь на эту кручу.
— И чего они, гады, нас так ненавидят! — выругался кто-то.
Я тоже этого не понимал. А те, кто понимал, молчали. Я считал, что никто не знает про наши нищие колхозы, бедноту и почти бесплатный труд. Все это казалось мне нормальным. А западные украинцы так жить не хотели. Отбили у них любовь к советской власти за предвоенные два года. А сколько «ненадежных» выслали да в лагеря загнали, про то я и вовсе не знал.
Ветра в ту ночь не было, и звяканье банок свободным от караула спать не мешало. Зато утром, когда еще не рассеялся туман, началась заваруха, которая возможна при быстром наступлении только в горах, когда бездарные генералы гонят без оглядки войска вперед в погоне за новыми звездами и орденами. «Сейчас не сорок первый!» — любили талдычить расхожую фразу: «Дави фрица, пока драпает».
Да, немцы в сорок четвертом порой драпали. Но чаще отступали. Умело, без паники. И, выждав момент, огрызались так, что клочья от наших передовых частей летели. А кто их считал, похороненных и просто брошенных при бегстве убитых? Эту истину даже я, девятнадцатилетний мальчишка, хорошо знал.
