Александр Чаковский - Блокада. Том 1
Случайные прохожие, которым в этот час довелось быть вблизи Смольного, не придавали этому движению особого значения, — в течение двух последних дней шел пленум горкома, об этом сообщалось в газетах, а о том, что он еще утром закончился, знали лишь немногие.
И только совсем уж ограниченный круг людей знал, что в полночь у секретаря горкома Васнецова состоится экстренное заседание партийного актива.
Актив был созван внезапно. Во второй половине дня, всего лишь через два-три часа после того, как кончился пленум горкома, в кабинетах секретарей райкомов, директоров крупнейших заводов, в парткомах раздались телефонные звонки.
Тем, кого в полночь вызывали в Смольный, причину вызова не сообщали.
Однако майор Звягинцев эту причину знал. В десять часов вечера полковник Королев снова вызвал его к себе и передал приказание члена Военного совета отправиться к двенадцати часам ночи в Смольный и быть готовым ответить на возможные вопросы о состоянии оборонительных работ на границе, поскольку он, Звягинцев, только что вернулся оттуда, а начальник инженерного управления был еще в пограничном районе.
Штабная «эмка» доставила Звягинцева к подъезду Смольного, и без четверти двенадцать он, дважды предъявив документы охране, вместе с другими людьми поднялся по широкой каменной лестнице на второй этаж и пошел в конец длинного коридора, где находился кабинет секретаря горкома.
Каких-нибудь двадцать минут назад Звягинцев выехал с Дворцовой площади, где располагался штаб Ленинградского военного округа. Машина, которая везла Звягинцева, промчалась вдоль всего Невского; в открытые окна «эмки» до него доносился шум беспечной праздничной толпы, заполнившей тротуары.
И именно поэтому, очутившись в Смольном, он так отчетливо ощутил царящую здесь сгущенную, тревожную атмосферу.
В казавшемся бесконечным коридоре неярко горели настенные светильники, было тихо, люди шли молча и бесшумно: широкая ковровая дорожка заглушала их шаги.
…В ярко освещенном кабинете секретаря горкома тяжелые шторы на окнах были плотно задернуты.
Когда Звягинцев вошел в эту комнату, там уже было много народу. Люди сидели на расставленных вдоль стен стульях и по обе стороны длинного, покрытого зеленым сукном стола для заседаний.
Секретарь горкома Васнецов, хорошо знакомый Звягинцеву по портретам, молодой, худощавый, черноволосый, с длинным аскетическим лицом, на котором над глубоко запавшими глазами нависали густые, почти сросшиеся брови, стоял, не выходя из-за письменного стола, глядел на поминутно открывающуюся дверь и повторял негромко:
— Входите, товарищи, входите…
Звягинцев направился к еще не занятым стульям у стены, на ходу вытягиваясь в знак приветствия, и Васнецов, кивнув ему в ответ, сказал: «Проходите, товарищи, проходите…»
Звягинцев уселся и стал наблюдать за людьми.
Некоторых из них ему довелось встречать лично, фотографии других он неоднократно видел на газетных страницах. Вошел полковник — начальник ПВО города, за ним — директор Кировского завода, потом начальник управления НКВД… Вошел и, кивнув присутствующим, быстро направился к Васнецову председатель Ленсовета Попков — до синевы выбритый, широкоплечий человек в гимнастерке. И снова отворилась дверь, пропуская на этот раз высокого, худощавого усатого старика в старомодном черном костюме и вязаном узеньком галстуке.
«Да ведь это Верин отец! — воскликнул про себя Звягинцев и едва удержался, чтобы не вскочить ему навстречу. — Как он-то сюда попал?»
Однако Звягинцев тут же ответил себе на этот вопрос. Он знал, что отец Веры — кадровый путиловский рабочий, а его присутствие здесь говорило и о том, что он был, очевидно, членом парткома завода или даже бюро райкома.
Но все это промелькнуло в сознании Звягинцева лишь мельком и мгновенно было вытеснено тревожной мыслью: «Где Вера?»
Он хотел было подойти к Ивану Максимовичу Королеву и спросить, уехала ли Вера или, к счастью, так и не уезжала, но старик, кивнув Васнецову, направился к противоположной стене, чуть покачивая своими длинными руками.
…Когда все расселись, Васнецов взял со стола листок бумаги и вполголоса сказал:
— Бюро горкома собрало вас, товарищи, чтобы познакомить с телеграммой, полученной из Москвы.
Медленно, выделяя отдельные фразы, он начал читать. В телеграмме говорилось о том, что в течение 22–23 июня, то есть завтра или послезавтра, возможно внезапное нападение немецко-фашистских войск на территорию ряда приграничных округов, в том числе и Ленинградского. Задача — не поддаваться ни на какие провокации. Однако войскам округа предписывалось в ночь на 22 июня скрытно занять огневые точки в укрепленных районах на государственной границе, а перед рассветом сосредоточить на полевых аэродромах авиацию, тщательно ее замаскировав…
Васнецов окончил чтение, положил бумагу на стол и сел.
Наступила тишина. Молчал и Васнецов, точно желая дать возможность собравшимся оценить ситуацию, до конца ощутить нависшую угрозу.
Молчание длилось несколько секунд. Люди сидели опустив голову или устремив вперед сосредоточенный взгляд.
Молчал и Звягинцев, в который уже раз просматривая сделанные им заметки в блокноте и вычеркивая ненужное, на случай, если придется говорить. Звягинцеву было приказано ограничить свое сообщение самой сжатой характеристикой инженерных работ в укрепленных районах на границе.
Неожиданно прозвучавший голос заставил Звягинцева быстро поднять голову.
— Это что же? Война?!
Спрашивал Иван Максимович Королев. Он сидел, положив на колени широкие ладони своих длинных рук и чуть подавшись вперед.
— Не знаю, — без промедления ответил Васнецов. — В телеграмме сказано ясно: возможны провокации. — Помолчал мгновение и добавил уже тише: — Может быть, Иван Максимович, и война…
Снова наступила тишина.
Но длилась она недолго. Васнецов перевел взгляд на Звягинцева и сказал:
— Товарищи, здесь присутствует майор… товарищ Звягинцев из штаба округа. Вы знаете, что на границе с Финляндией, в укрепленных районах, у нас ведутся большие и срочные работы. Товарищ Звягинцев только что вернулся с границы, где проверял ход этих работ. Есть предложение послушать, как обстоят сейчас дела с оборонительным строительством.
Люди негромко, но одобрительно зашумели, почувствовав облегчение оттого, что тишина нарушилась.
Звягинцев встал. Все необходимые заметки были им предварительно сделаны в блокноте, и сейчас он держал этот блокнот перед собой, собираясь начать говорить.
И хотя еще минуту назад Звягинцеву было ясно, с чего он начнет свое сообщение и чем закончит, теперь, когда все ожидали его слов, он, казалось, в растерянности молчал.
Прошло несколько мгновений, и Звягинцев увидел, что Васнецов смотрит на него с некоторым недоумением, чуть приподняв свои густые брови, и понял, что должен немедленно начать говорить.
И все же молчал…
Намеченный Звягинцевым и согласованный с командованием план его выступления был предельно краток и ясен. Ему предстояло сообщить, что на границе интенсивно ведутся строительные работы, которые в надлежащие сроки будут полностью закончены и, как принято говорить в таких случаях, окончательно закроют границу «на замок». Однако работы эти надо сейчас вести намного быстрее. И поскольку в округе еще не хватает инженеров-строителей, то было бы весьма желательно призвать из запаса некоторое количество гражданских инженеров.
Словом, смысл речи Звягинцева, которую ему предстояло сейчас произнести, сводился к тому, что хотя границу и следует укрепить еще сильнее, тем не менее все обстоит благополучно, и если враг осмелится напасть, то получит сокрушительный удар.
Такова была привычная схема всех выступлений военных людей в гражданской аудитории, этой схеме должен был следовать и Звягинцев.
И еще несколько минут назад закономерность именно такого выступления не вызывала у него никаких сомнений. В течение многих лет Звягинцев привык к тому, что независимо от реального положения дел, о котором военные нередко откровенно говорили между собой и на своих служебных совещаниях, в основе всех выступлений перед людьми гражданскими лежал неизменный план-конспект: необходима бдительность, надо держать порох сухим, однако на любой удар врага мы ответим тройным ударом и будем бить противника на его собственной территории.
Такова была схема, и Звягинцев, независимо от своих размышлений, считал ее естественной и как бы само собой разумеющейся.
И тем не менее в тот самый момент, когда ему предстояло начать говорить именно по этой схеме, он вдруг понял, что не может произнести привычные слова. Не может потому, что с особой силой ощутил, что стоит сейчас перед Партией, что на него с тревогой и ожиданием смотрят люди, которые избраны сотнями тысяч коммунистов, и любая попытка скрыть от них истинное положение дел была бы бесчестной, преступной.
