Руслан Сахарчук - Месть смертника. Штрафбат
Военфельдшер осмотрел его, постучал молоточком по коленям, велел пройти по прямой линии и с закрытыми глазами коснуться кончика носа.
– Здоров, как конь! – подытожил усатый фельдшер. – Хоть сейчас на бойню.
Белоконь сообщил, что следующая такая шутка будет стоить врачу челюсти, и тот воздержался.
Его немедленно выписали. В общей сложности со дня рокового наступления штрафбата Титова прошла неделя. В соседнем сарае он получил свой чудом сохранившийся наган в кобуре. Других вещей у Белоконя не было. Изодранная форма была не в счет. Он сдал серую робу, в которой провалялся на матрасе все это время, и взамен получил свои тряпки – их явно прокипятили, что очень радовало.
Во дворике возле сарая происходила обыкновенная больничная возня – бегали санитары, ковыляли раненые, полоскалось на ветру растянутое на веревках рваное белье. Парнишка-санитар гонялся за единственной курицей, лавируя между солдатами и прибывающими машинами. Выпучив глаза, куда-то несся усатый военфельдшер, выдворивший штрафника из амбара. Заметив Белоконя, врач бросился к нему. Оказалось, что его ищут особисты.
– Какое счастье, – невесело сказал Белоконь. – А я все думал, куда бы мне податься.
Фельдшер привел его к открытому «газику» без дверец. Рядом с водителем на солнце изнывал рыхлый майор НКВД.
– Рядовой штрафного батальона Василий Белоконев? – лениво спросил он.
– Никак нет. Василий Белоконь, и.о. начштаба.
– «Ио»! Иго-го! – передразнил рыхлый энкавэдэшник. – Быстро в машину!
– Товарищ майор, так вам, наверно, не я нужен, – сказал Белоконь.
– Ты, штрафная морда, ты. Залазь уже, а не то разозлюсь.
Белоконь забрался в «газик» и сел позади майора.
* * *Его привезли на просторный двор с большим деревянным домом и парой перекошенных пристроек. Майор поднялся на крытую веранду, Белоконь вошел следом.
– Побудь пока здесь, – бросил энкавэдэшник и скрылся внутри дома.
За грубым столом на веранде сидели Ладо Гвишиани и Смирнов. Горец потягивал трубку, а бессмертный разведчик собирал «шмайссер». На табуретах расположились трое незнакомых красноармейцев.
– Конский, ты?! – сказал Смирнов, щелкнув автоматным магазином. – Ну, дела!..
Ладо молча поднялся, подошел к Белоконю и крепко его обнял.
– Салют, капитан! – сказал ему Белоконь.
– Здравствуй, брат! – откликнулся Гвишиани.
Он представил Белоконя сидящим на табуретах: «Мой брат, смэлый герой штрафного батальона», – и пригласил его за стол. Белоконь пожал руки другим военным, забрался на лавку. Он успел заметить, что ни у кого из присутствующих на веранде не было петлиц на воротнике. А снаружи прохаживались двое часовых с автоматами…
Три красноармейца, лица которых были для Белоконя новыми, не были штрафниками. Ковальчук, Лысенко и Телятин. Третья фамилия показалась знакомой, а когда боец сказал, что последние пару месяцев служил в медсанчасти, Белоконь признал в нем санитара-анестезиолога. Того самого, который укладывал раненых дубиной в полевом госпитале на той стороне Дона.
Оказалось, что до госпиталя Телятин был разведчиком – не диверсионного направления, как Смирнов, а из войсковой разведки. Попал к медикам по ранению, а его дивизия тем временем сгинула в котле. Хирурги выписали Телятина к себе санитаром, и вскоре у него стали происходить странные припадки неуемного веселья. Выходило так, что его не согнула разведка, но надломила санчасть. На веранде Телятин держался вполне вменяемо, но, присмотревшись к его глазам, Белоконь различил в них затаившуюся сумасшедшинку.
Телятин не помнил, как в тот раз ушел из госпиталя, но припоминал, как переплыл реку. На том берегу он узнал, что то ли вошел в воду слишком далеко от первой переправы, то ли его так сильно снесло течением, что до эвакуировавшейся санчасти ему теперь целый день шагать пешком. Телятин не растерялся и форсировал Дон в обратном направлении. Поползал среди немцев, присмотрел себе автомобиль. Потом кого-то придушил, переоделся в немецкую форму, прибил водителя, вывел машину на дорогу вдоль реки и пару часов ехал в направлении вверх по течению. Переплыл реку, санчасть не нашел. Попал к особистам как вышедший из занятой врагом территории. Посидел у них. Сбежал. Наконец-то нашел медсанчасть. И честно исполнял свой долг человека и гражданина, пока его не отыскали. А нашли не скоро…
– За медицину! – сказал Смирнов и хлебнул из фляги. Поморщился и передал свой неиссякаемый сосуд по кругу. Там был жуткий, издалека шибающий в нос самогон. Белоконь и Гвишиани не стали пить, а остальные не побрезговали.
Кучерявый улыбчивый Лысенко был чемпионом Украинской ССР по греко-римской борьбе. Его мощная шея распирала расстегнутый воротник гимнастерки, рукава ему были коротки. В остальном борец выглядел худым и изможденным. И вскоре стало ясно, почему.
Как и Белоконь, Лысенко служил в артиллерии, при гаубицах. Правда, ему пришлось обслуживать куда более тяжелую махину калибром в 203 миллиметра – восемнадцать тонн на гусеничном ходу, стокилограммовые снаряды. Гаубица прошибала метровую крепостную стену за десять километров от нее. И это ее единственное полезное свойство до сих пор было совершенно не востребовано. Повальное отступление Красной Армии не предполагало штурма крепостей, поэтому неповоротливые двухсотмиллиметровки держали в глубоком тылу. Вместо того чтобы брать немецкие города, Лысенко кормил комарье и гнус в каких-то болотах за Самарой. Как он попал в такую даль от Украинских фронтов, борец не рассказал – сослался на то, что это долгая история. Гаубицы ждали ответного удара социалистического отечества – вперед, к вражеским крепостям! – и дождались. Но харьковское наступление обернулось катастрофой, началась Сталинградская кампания… а гусеничные чудовища все это время ползли к Саратову. Часть их сгинула в разлившейся по весне Волге-матушке. Гаубица Лысенко была безвозвратно потеряна. В числе прочих осиротевших расчетов он довел-таки уцелевшие махины до Саратова. На это потребовалось больше трех месяцев.
– Почему так долго? – спросил Гвишиани.
Лысенко рассмеялся.
– Что ты, это очень быстро! – ответил он. – Наши дуры-гаубицы с тягачами даже на ровной дороге не разгоняются больше пятнадцати километров. А из Самары в Саратов… мама моя, какие уж там дороги!
Из города двухсотмиллиметровки отправили в Сталинград железной дорогой. А образовавшиеся лишние расчеты – в штрафбат своим ходом. Пока Лысенко добрался до своей новой части, ее не стало – штрафной батальон нужно было формировать заново.
– И вот я здесь, – со смешком сказал Лысенко. – Больше года прошло, как мобилизовался, а еще никуда не попал вовремя! Думал, без дуры будет легче… Без нее, скажу я вам, в самом деле легче, но все равно я за этой войной не поспеваю.
– А ты и не гонись, – сказал Смирнов. – Умереть всегда успеешь.
Фляга была у Ковальчука. Неожиданно для всех он привстал и провозгласил:
– Пью за то, чтобы война закончилась раньше, чем Лысенко соберется в атаку!
Выпил, подышал в рукав, сел. Борец одобрительно засмеялся, остальные молча посмотрели на Ковальчука. Белоконь полагал, что этот боец просто неразговорчив, а Смирнов и Гвишиани, как он узнал позже, думали он и вовсе немой.
Ковальчук был здоровенным детиной с мечтательным и добрым лицом деревенского дурачка. Он почти не говорил и не замечал, когда к нему обращались. Чтобы Ковальчук куда-то пошел, нужно было его подпихнуть. Или хотя бы тронуть его плечо и указать направление. Чтобы что-то сделал – хорошенько встряхнуть и только после этого объяснять боевую задачу. И то не было полной уверенности, что он поймет правильно и выполнит до конца, не забыв поручения. Если Телятину и Лысенко на вид можно было дать лет по тридцать, то возраст Ковальчука не поддавался определению – его детские пухлые щеки и большие губы плохо сочетались с фигурой циркового силача. О себе этот гигант так ничего и не рассказал, даже когда всем стало ясно, что он умеет говорить.
Ведущая в дом дверь открылась, и внутрь пригласили бывшего заместителя командира штрафбата капитана Гвишиани. Ладо попрощался со всеми, оставил Белоконю трубку и мешочек с махоркой, и удалился. Полчаса прошли в каком-то оцепенении – все присутствующие на веранде как будто лишь сейчас поняли, где находятся.
Вызвали Смирнова. Разведчик был уже навеселе. Он отсалютовал оставшимся, отошел от двери на пару шагов и ввалился в дом с разгону. Раздался мат на несколько голосов и удаляющийся грохот.
Всего через десять минут после Смирнова настал черед Лысенко. За час, прошедший после вызова борца-артиллериста, Телятин начал глупо хихикать, Белоконь до тошноты накурился крепкой махорки из мешочка, а Ковальчук заснул с открытыми глазами.
Телятина двое особистов ввели в помещение под руки. Через двадцать минут то же самое попытались сделать с Ковальчуком, но он разбросал сопровождающих и пошел сам.
