Фабиан Гарин - Василий Блюхер. Книга 1
— Молодец, Балодис! — похвалил его Блюхер, — Поручаю тебе организовать санитарный отряд и через неделю доложить о выполнении приказания.
— Есть, товарищ главком!
Со всей энергией Янис принялся за новое дело. Он пришел в Ревком, отбарабанил для себя на пишущей машинке бумажку и, проникнув к Цвиллингу, попросил: «Прошу, товарищ председатель, собственноручно затвердить мандат». Заняв особняк доктора Войцеховича, бежавшего с дутовцами, он отобрал несколько бойцов из отряда Елькина, распределил между ними обязанности, начал обзаводиться хозяйством.
В поисках белья для будущих раненых Янис набрел на особняк Надежды Илларионовны и был радушно встречен самой хозяйкой.
— Я вдова, — сказала она с наигранной грустью в глазах, — мужского белья у меня нет, но я хочу помочь вам и пожертвую несколько простынь и наволочек.
— Спасибо за это, гражданочка, — от души поблагодарил Янис, любуясь осанкой и красотой женщины. — За вашу сознательность готов и вам помочь. Заходите когда хотите в дом доктора Войцеховича, там мой штаб, спросите Яна Карловича Балодиса.
Уходя, он уловил на себе взгляд Надежды Илларионовны и, усмехнувшись, сказал:
— У вас на носу веснушечка.
— Одна весны не делает, — многозначительно ответила она.
Янис понял намек.
— Зайду, как говорят, на огонек, поговорим по душам.
Он ушел, и у Надежды Илларионовны сразу стало легко на сердце. Как просто ей удалось спровадить красивого матроса, который даже не осмотрел ее квартиру. Ведь на кухне, переодевшись в женское платье, с перевязанным до глаз лицом, лежал на койке Сашка Почивалов, не успевший скрыться. Вид его смешил Надежду Илларионовну и в то же время вызывал в ней отвращение, потому что лихой есаул обмяк, превратился в трусливое и никчемное существо. Она принесла ему мужской костюм, скользнула равнодушным взглядом по его испуганному лицу и тоном, не допускающим возражений, приказала:
— Переоденьтесь и уходите! В народе говорят, что и на печи лежа умрешь, а в сражении судьба помилует.
Сашка даже не пытался упрашивать. Пока Надежда Илларионовна причесывалась в своем будуаре, он переоделся и незаметно ушел, проклиная вероломную любовницу и наказного атамана.
Казак села Кочердык, Усть-Уйской станицы, Николай Томин в девятьсот пятом году восемнадцатилетним парнем был уличен в том, что давал грамотным казакам революционные листовки. Ему грозила каторга, но он сумел прикинуться простофилей и избежал кары — отец упросил станичного атамана не чинить расправы.
— Поганец! Купоросная кислота! — распекал родитель. — С тебя бы штаны стянуть и двадцать пряжек всыпать, чтобы задница взошла, как тесто в квашне.
— Чего лаетесь, папаня? Разве я знал? Поднял бумажки на шляху…
— Брешешь, сибирская язва!
— Побей меня бог.
— Ты ведь грамотный, чужеяд.
Николая призвали в армию солдатом, а не казаком. Он терпел насмешки фельдфебеля, который кричал ему: «Казака из тебя не вышло, а здеся я втемяшу в твою башку солдатскую науку», безропотно молчал. Был день, когда ему хотелось украсть коня, оседлать его, ветром умчаться в Сибирь и там под чужим именем начать новую жизнь. Но началась война, и Томина погнали на румынский фронт. Революцию он принял восторженно, мечтая поднять казачество против всех атаманов. За пламенные речи его избрали председателем дивизионного солдатского комитета, и он с тремя приятелями втихую покончили с фельдфебелем.
— Эта мразь свободному народу не нужна, — сказал он, — зудит у меня рука против всех подлюг.
После Октябрьской революции дивизия, в которой служил Томин, оставила румынский фронт и двинулась на Москву. В пути к Томину в вагон явилась делегация.
— Кто такие будете? — спросил он, поглаживая свою короткую и черную как воронье крыло бородку. На запястье правой руки висела плетка, с которой он никогда не расставался. Томинский взгляд был тяжел, — казалось, глаза его, широко расставленные, видели то, чего обычные глаза не замечают.
— Мы к вам, гражданин Томин, по поручению генерала Каледина, — заговорил вкрадчивым голосом глава депутации.
— Каледина? — удивленно переспросил Томин.
— Так точно!
— Вон отсюда! — загремел его зычный бас, и синие глаза налились кровью. — Вон к едреной бабушке, иначе всех засеку плеткой. Сволочи! Оренбургского казака хотели подкупить?
В Бердичеве к Томину в вагон ввалился рослый дядька в синем жупане и синей папахе. Вслед за ним внесли тяжелый мешок и опустили на пол.
— Дозвольте познакомиться, пан Томин! Я представник атамана Петлюры — полковник Хижняк.
Петлюровский полковник снял папаху, и Томин увидел бритую голову с оставленным посередине чубом, свисавшим на правый висок.
Рядом с Томиным стояли все члены дивизионного комитета. Помня встречу с калединской депутацией, они ожидали такой же развязки с полковником Хижняком, но последний не спешил объяснить причину своего визита.
— Чи нема у вас чаю або горилки? — оскалил зубы Хижняк.
— Вода есть, — равнодушно ответил Томин.
— Жалеете! — укоризненно бросил Хижняк. — А пану Петлюре не жалко подарувать вам цилый мишок с золотом. Берите, пан Томин! Нам ничего не жалко для добрых людей.
— Вы в царской армии тоже полковничали? — с подчеркнутым интересом спросил Томин.
— Я Миколаю не служил. Я полковник украинской армии пана Петлюры.
— Ясно! — с иронической усмешкой заключил Томин. — А золото где накрали?
— Мы не бандиты, а честные украинские казаки… — Хижняк, обиженный подозрением Томина, неожиданно принял воинственный вид и добавил: — Вы находитесь на территории Украины, где мы хозяева. У нас банк, казначейство, а бы розмовляете со мной, як с бандитом.
— Что вы! — успокоил его Томин. — Мы на вашу землю не заримся, воевать с вами не собираемся.
— Це инша справа, — улыбнулся Хижняк. — Знаете, шо я вам скажу? Вот вы едете в Москву. А шо в Москве? Ленин, мабуть, хороший человек, но его комиссары продались жидам…
— Зачем вы принесли мне мешок золота? — перебил Томин.
— Пан Петлюра вам подарунок шлет.
Томин вплотную приблизился к Хижняку:
— Я тебя, подлюга, своими руками на две часта поделю. Снимай штаны!
Хижняк побледнел.
— Я полковник, — дрожащими губами промямлил он.
— Снимай штаны! — грозней закричал Томин. — Сейчас я проверю, какой ты полковник.
Вложив два пальца в рот, Томин свистнул, и тотчас стоявшие подле него солдаты, подхватив Хижняка за ноги и плечи, выбросили из вагона, как бревно, а вместе с Хижняком и мешок с золотом.
…Николай Томин возвратился в Кочердык не один. На румынском фронте он подружился с солдатом Саввой Коробейниковым, прибывшим в полк после излечения и сразу завоевавшим всеобщую симпатию. После Февральской революции Савва решил удрать с фронта, но Томин его удержал:
— Ишо повоюем, Савка. Ты, видать, тоскуешь по своей бабе?
Коробейников, сидя в окопе на пустом зарядном ящике, снял сапоги, размотал прогнившие от пота и сырости портянки и, подогнув босые ноги в коленках, растирал узловатые пальцы.
— Вишь как притомились ноги. Вот-вот лопнет жила, а кровь не брызнет, потому иссох на фронте. А насчет моей бабы не сказал бы. За четыре года поотвык, будто и не было ее. Вот с землей что делать, ей-богу, не знаю. Всю жизнь отхожим промыслом занимался. Про тоску ты правильно сказал, гложет она меня, злодейка.
Томин, накручивая на палец завиток своей бороды, смотрел синими глазами, сидевшими глубоко под бархатными дугами бровей, и тихо говорил:
— Теперь вся Россия ходуном пойдет. Четвертый год перевалило, как меня в окопы загнали. Воевал, стрелял, в меня стреляли. Миллионы сложили свои головы, а мы с тобой остались жить. Значит, нам пофартило.
— Вот и думаю сигануть отседа, потому как революция взошла, — значитца, отчаливай по домам, — сказал Савва.
— Дезертиром признают.
— Россия большая, от окияна до окияна, где хошь проживу, потому в руках ремесло, столяр я.
— Ты голодал до войны?
— Приходилось, уж такая доля русского человека. Как от титьки дитя оторвут — тут его и поджидает голодуха.
— Мне бы дивизию дали, — уверенно сказал Томин, — повернул бы ее на восток и всех бы буржуев полосовал. — Он извлек из кармана кожаный кисет, достал из-под кубанки слежавшийся по краям кусок газеты, оторвал косой угол, свернул козью ножку и аккуратно насыпал в нее махорку. Приторный дымок лениво поплыл по окопу. — Погоди, Савва, бежать. Окажу когда — вместе подадимся на мою сторону.
— Чего это я к тебе поеду? Баба моя принимает нужду четыре года, я тут целую дивизию вшей покормил, а ты меня кличешь на край света.
— Чудак! Работы тебе у нас непочатый край. Землей наделим, потом за бабой поедешь, заживешь с мое почтение.
