Александр Богданов - Твердыня
Скакал он целый день, без седла и без уздечки, цепко обхватив шею жеребца обеими руками, и только к вечеру, когда конь стал уставать, хрипеть и спотыкаться, свернул его в лесной прогал и там, сторожко из-за куста оглядел заиндевевшую, пустынную дорогу и наконец-то спешился. Ребристые бока гнедого тяжело поднимались и опускались, он тяжело дышал, а из его морды капала окрашенная кровью тягучая и пузырчатая слюна. Они были вдвоем в темно-зеленой чаще. Из-под подтаявших сугробов проглядывал мшистый ковер опавшей хвои, перемешанной с гниющими сучьями и прелыми, почерневшими шишками. На мгновение могло показаться, что война, революция и невзгоды отступили от них. Только нежное журчание ручейка и порывы ветра в верхушках елей наполняли темнеющее, замкнутое пространство вокруг монотонным, усыпляющим шумом. Байсар тихо фыркнул и стукнул копытом, проломив под собой корочку льда. Oн укоризненно скосил взгляд на своего хозяина. Покрытая пеной длинная морда жеребца сморщилась от печали, а из его фиолетового глаза выкатилась крупная слеза, оставляя бороздку в коричневых шерстинках. Берсенев содрал с себя прилипшую к телу шинель и бережно обтер ею бока и голову своего друга. «Утомился я, и ему роздых требуется,» прошептал он и, осторожно ступая на трясущихся после долгой скачки ногах, повел жеребца к воде. Превознемогая ноющую боль в пояснице Берсенев присел на склоне и с наслаждением вытянул свои руки и ноги. Рядом с ним Байсар пил студеную воду, струящуюся под его копытами, усердно втягивая ее мягкими розовыми губами. «Куда же нам теперь, сирым?» вопросил Берсенев, глядя на коня, который напившись, начал копытами разгребать ноздреватый снег, выщипывая пучки жухлой травы и какие-то палые листья. Он сидел, уронив голову на скрещенные руки. Сердце его стучало часто и сильно. Тяжелые думы обуревали его. «Как я остался жив?» прошептал он. Кряхтя, он ощупал свою ссадину на спине, но раны там не было, за исключением ушиба. «Как же так? Он же сбил меня с ног?» Берсенев стал вспоминать. «Наверное, брезент и шуба смягчили или печалиться. «Ну, а дальше что? Куда мне теперь?» Его губы горестно сжались. Так в оцепенении он долго сидел, наблюдая за крупными, редкими снежинками, кружащимися над его головой. Они оседали на темно-зеленых, пушистых елочных лапах, на уже запорошенном снегом грунте, на его семижильном, широкоплечем теле, и таяли на его непокрытой голове. Очнувшись от дремы, он провел рукой по волосам и встал, стряхнув с себя снег. Взяв Байсара за гриву, он повел его в укрытие под густыми ветками исполинской ели, где было сухо и тихо. Достав из кармана шинели ломоть хлеба, разломил его, съел сам, а другую половину отдал коню. Здесь они и встали на ночлег. Спал ли он в ту ночь или грезил наяву Берсенев сказать не мог. Прижавшись к шее коня, он пытался уснуть, но не мог набрать тепла, чтобы забыться хоть на минутку. Теряя сознание, он замерзал. Его жена и дети, бледные и дрожащие, появились перед его глазами, какими он видел их в последний раз на балконе в ту дождливую ночь в апреле 1917 года, перед отъездом на фронт. Даже одежда их не изменилась, но Берсенев знал, что это не был его особняк в Плещеевo. Где они находились, он затруднялся сказать, но твердо знал, что они в безопасности. Они рассматривали друг друга, разделенные неодолимым барьером смерти и жизни; они, уже приобщенные к высшей мудрости, а он, все еще мыкался здесь, израненный и гонимый. Ничего не дано было им передать ему, хотя губы их шевелились. Глаза Ирины были печальны, она переживала, глядя на его неcчастное, затравленное лицо. «Как ты постарел,» Берсеневу показалось шепнула она. Видение исчезло. Берсенев принялся горячо молиться, входя в транс. Вселенная распахнулась; границы исчезли; прошлое стало настоящим. Хоровод ярких воспоминаний окружил его, они замелькали перед ним, как пестрые страницы его жизни, он не знал, где остановить взор. Он видел себя молодым в щегольской офицерской форме, стоящим у алтаря во время венчания; лицо Ирины скрыто фатой, ее чарующие глаза потуплены, и батюшку, надевающим на их персты обручальные кольца. Он видел себя в Московском Кремле на Соборной площади, втиснутым в цепь охраны, сдерживающей толпу, ликующую по случаю объявления войны. Открытый экипаж, в котором разместилась венценосная семья, прокатился так близко, что он ясно разглядел их лица и улыбающихся великих княжон, указывающим Александре Федоровне, на подпрыгивающего выше всех и орущего от восторга, смешного солдатика. Он видел свою новорожденную дочь в их спальне в Плещеево, Ирину и сына, заботливо склонившихся над ее колыбелькой и себя, радостного и хмельного в полосатом халате, стоящего поодаль с бокалом шампанского в правой руке. «Где это все?» простонал он. «Безвозвратно пропало? Неужели унеслось дымом и тенью в небытие и нет туда больше возврата?»
Он очнулся и повел очами. Ему очень хотелось есть, но внутреннее тепло разлилось в нем, он был опять бодр и здоров. Было очень тихо — лес спал, укутанный покрывалом ночи. Снегопад прекратился, оставив толстую, поблескивающую пелену кругом. Лунный свет широким потоком лился с неба, было видно, как днем, стволы деревьев отбрасывали длинные тени. Берсенев встал, расправил кости, вынул компас и, нацелив стрелку, отправился в дальнейший путь. Байсар тихо фыркнул и укоризненно закосил взглядом — ему не хотелось уходить. Шли они долго, то ныряя в покрытые ледяной коркой болота, то пробираясь сквозь гущи колючего можжевельника, то пересекая широкие поляны, пока не набрели на избушку. Обнесена она была тыном из заостренных кольев в человеческий рост и только замшелая крыша ее выглядывала оттуда. Великанами высились вокруг огромные сосны и густые ели. Из чащи доносилось хрюканье вепрей. Прямо над головой зловеще и отчетливо ухал филин. Ему стало жутковато. Казалось здесь водятся лешие и кикиморы. Не найдя ворот, они пошли кругом. С громким хрустом их ноги оставляли глубокие отпечатки в снегу. Забрехала собака; раздался скрежет поворачивающейся на ржавых петлях двери; скрип шагов на крыльце и грубый голос рявкнул, «Чего надо?» «Пусти переночевать, добрый человек! Я тебе золотой червонец дам.» «Это нам пригодится.» Наступила пауза. «А много ли вас?» «Нет, только я и конь.» «А ну — ка отойди подальше, дай-ка мне на тебя взглянуть!» Берсенев повиновался и отступил на несколько шагов назад, чувствуя устремленный на него скрытый взгляд. «Покажи деньгу.» Берсенев порылся в бумажнике, достал монету и высоко поднял ее в воздух. Золото жарко сверкнуло в его руке, как маленькая звездочка, упавшая с небеc. «Ну коли так, заходи!» Неожиданно секция забора растворилась, открывая узкий проход во двор. Ведя коня позади, он шагнул в внутрь. Плюгавый и вредный мужичонка, заросший седым волосом до плеч, держал в правой руке занесенный для удара топор, левая рука ковшиком протянута к гостю. «Давай червонец,» потребовал он. Берсенев сунул ему монету, с любопытством осматриваясь. Широкий двор был добротен и прибран. Свежий коровий навоз возле хлева и клохтанье кур в сарайчике говорили о странном и неожиданном изобилии. «Ты топор убери, добрый человек, а то не ровен час, сцепимся мы с тобой.» Хозяин прикусил монету, поднес ее к глазам, цыкнул языком и явно подобрел. Сунув топор за пояс, он, поманив за собой Берсенева, пошел к конюшне. «Там тепло; с вечера печка топится. Я поставлю твоего коня рядом с моими; насыплю ему доверха овса и ячменя. Тебя в доме накормят и спать уложат. Спи хоть целый день, но только к закату, чтоб тебя здесь не было.» Берсенев толкнул дверь в избу, вошел и замер в полной темноте. Так он стоял минут пять, не зная куда идти, вслушиваясь в храп и сопенье спящих людей, пока сзади не появился вернувшийся из конюшни хозяин. «Сидоровна!» гаркнул он. «Принимай гостя! Что есть в печи — на стол мечи!» Где — то под потолком послышалось шуршание, что — то чиркнуло и неярко засветилась лучина. Заспанная баба, в сарафане и с платком на голове, во весь рот зевая, появилась перед ними. Берсенева посадили за стол. Не глядя на него, сгорбившись и поминутно крестясь, она поставила перед ним вместительную миску еще теплых щей, из которых высовывался кусок вареной говядины, принесла горшок с перловой кашей, сдобренной плавающим сверху коровьим маслом, положила ковригу пшеничного ситника и налила кружку хлебного кваса. Указав ему место на печи, хозяин и хозяйка удалились на покой. После кошмарных часов, недавно проведенных на морозе, происходящее сейчас казалось ему пленительной, волшебной сказкой и он только жевал, проглатывал и запивал. Съев все до крошки и выпив до последней капли, Берсенев растянулся на означенном ему месте и погрузился в глубокий, без сновидений сон. Проснулся он поздним утром от хлопанья железной заслонки. Новые и новые порции дров запихивались в печное нутро и жар ее становился невыносимым. В избе суетилась вчерашняя хмурая баба. Она пекла блины, складывая их в высокую стопку на столе и запах их был упоителен. Берсенев легко соскочил с лежанки и вышел проведать своего коня. Было немного теплее, чем вчера, хотя солнечные лучи едва достигали земной поверхности. Голубоватое небо было трудно разглядеть сквозь густые, раскидистые вершины лесных гигантов. Он пересек двор. Довольный жизнью Байсар приветствовал его тихим, ласковым ржаньем. Берсенев вывел его наружу. Мартовский воздух был легок и свеж. Красногрудые снегири важно сидели парами на ветвях. Радуясь весне cтайками порхали и кружились синицы. Оживленно чирикали воробьи. По стволам и сучьям, сломя головы, наперегонки гонялись белки. С сосулек на рыхлый, чернеющий снег капала вода. Недалеко от распахнутых ворот за забором суетились два плечистых, молчаливых паренька, занятых распиливанием поваленной сосны. «Добрый день!» услышал он голос хозяина, тянущего за собой в коровник, поставленную на санки, кадушку с водой. «Здравствуй,» ответил Берсенев. «Как ты здесь один — одинешенек в зеленой пустыне обретаешься? Почему рядом никто не живет?» Его лицо скривилось. «Места здесь сырые; болота да трясины кругом; лешаки водятся; вот и опасаются деревенские.» «А ты как здесь оказался? Ты храбрее других? Уж не изгой ли ты?» пошутил Берсенев. Мужик вздрогнул. «Откудова знаешь?» «Тебя сразу видно,» продолжал шутить он. «За что тебя выселили?» Буря эмоций прокатилась по невыразительному лицу мужика. Его правый глаз прищурился, а губы приоткрылись, обнажив ряд почерневших зубов. «Выгнал меня мир с моей бабой из Хряпова двадцать лет назад. Хорошо, что скотину оставили и инструменты не удержали, вот мы выжили и окоренились здесь.» «За что — же они тебя невзлюбили?» Мужик тяжело вздохнул. «Безбожником меня прозвали. Осерчали за то, что в церкву я с ними не хожу и детей не крестил.» «Что ж ты так?» «А тебе какое дело? Твое дело не вопросы спрашивать, а ночь переночевать и будь здоров.» «Ты в Бога не веришь, а Oн тебя хранит. Ты и не представляешь, что за двадцать лет с Русью сделалось. Вороги на нее со всех сторон налетели, мертвой хваткой вцепились, кусают и режут ее на куски и даже царя нашего убили. У таких же как ты мужиков собственность забирают, их мордуют, а с тебя как с гуся вода.» «До Бога высоко, а до царя далеко. Моя хата с краю.» Посчитав разговор оконченным, мужик возобновил свое усилие доставить воду в коровник. Берсенев с сожалением посмотрел на него. «Вот так перебьют вас красные поодиночке, если все будут, как ты. Ты не знаешь, что такое продотряд. Тебя просто еще не нашли. «Мужик не отвечал, однако, скоро что — то тюкнуло в его голове, и он, высунувшись из сарая, прокричал, «Два парня у меня, по шестнадцать годков. Жениться им пора. Где я им невест возьму в лесу? Посватал бы ты их в деревне?» Берсенев был огорошен. «В какой деревне; да и какой я сват?» «Ну, как же, ты человек ученый, видный, тебя послушают. Сыны мои хорошие, смирные, работящие, крестьянской работе обучены, рюмки лишней в рот не возьмут.» «Некрещеные они; любая девка испугается замуж за такого пойти.» «Ничего, в Хряпово поп есть, он их там настроит.» «Как у тебя все легко. Верить они должны и Закон Божий знать.» «Я им жития святых рассказывал, когда они маленькими были.» «Да ты же безбожник.» «Нет. Это я так для вида. Хочу на свой коленкор все вывернуть.» «Ты и поплатился за это. Что же ты молчал, когда тебя выселяли?» «Расстраивать их не хотел.» «Ну и чудак ты. Как тебя величать, чтобы потом про тебя рассказывать?» «Евсееичем,» пренебрежительно он передернул плечами. «Полное имя у тебя есть?» «Давно было, забыл, и никому оно не надобно. Посватаешь моих сынов?» «Где это?» «День пути вон туда,» мужик махнул рукой на север. Направление совпадало с маршрутом Берсенева; он согласился. Евсееич обрадовался и побежал снаряжать сыновей для путешествия. Каждому из них он дал по лошади и каждого снабдил подарками, уложенными в мешки. Особенно старался Евсееич угодить священнику. Пуд муки и корзинка с сотовым медом, предназначенные для него, были приторочены к лошадиным хребтам. Провожать их вышла мать с чугунком в руках, полным блинов. «Возвращайтесь с невестами!» пожелали родители. Ответить никто из отъезжающих был не в состоянии — их битком набитые рты жевали, а губы были измазаны сметаной и сливочным маслом.
