Константин Симонов - Так называемая личная жизнь (Из записок Лопатина)
Помолчав и сочтя, что достаточно поставил Лопатина на место, Иноземцев сказал миролюбиво:
– С выстрелами или без – раз на раз не приходится. Рындин считает, что если вы один раз в операцию с ним пошли, так он виноват перед вами, что боя не было. А люди рады, что задание выполнили – и без выстрела. На их жизнь всего этого еще хватит…
В Полярном Лопатин высадился первым, не дожидаясь Иноземцева и Рындина; у них оставались там, на охотнике, свои дела.
С Рындиным попрощался, а с Иноземцевым договорился прийти к нему в морскую разведку с очерком, чтоб он посмотрел.
– Когда придете? – спросил Иноземцев.
Лопатин сказал, что послезавтра.
Иноземцев помолчал, прикидывая что-то в уме.
– Если до обеда – застанете, – и, отвернувшись от Лопатина, окликнул Чехонина: – Чехонин! Выводите и стройте личный состав.
Уже идя по пирсу, Лопатин вспомнил свой разговор с Чехониным там, на охотнике, про жену Иноземцева.
По пирсу, навстречу Лопатину, медленно шла женщина, в сапогах, полушубке и платке. Руки у нее были засунуты в карманы полушубка, а лицо было красивое, равнодушное, скучающее.
Замороженное лицо, но, если его оттаять, еще неизвестно, что будет, может, оно окажется все в слезах.
Женщина шла по пирсу медленно-медленно, как будто боялась слишком рано дойти до того конца его, где стоял охотник.
Поднимаясь в гору по широкой циркульной лестнице, которую хорошо знают все, кто бывал в Полярном, Лопатин не удержался и оглянулся.
Внизу по пирсу строем шли разведчики, а на оставшемся позади них пустом куске пирса совершенно одна стояла женщина. Она стояла одна, и Лопатин долго не мог оторвать от нее взгляда, смотрел на нее, а думал о несчастьях в собственной жизни.
Потом на пирс поднялся Иноземцев. Женщина шагнула к нему и ожидающе вынула руки из карманов. Но он не обнял ее, а остановился, руки по швам, словно стоял перед строем. Что-то коротко сказал и пошел мимо нее по пирсу. Она постояла не поворачиваясь, лицом к морю, потом повернулась, заложила руки в карманы полушубка, догнала мужа и пошла с ним рядом. Они шли там, внизу, на фоне моря, и Лопатин хорошо видел, – они идут, не касаясь друг друга плечами…
На узле связи его ждала новая телеграмма. Редактор требовал срочно, еще до отъезда, написать и передать по телеграфу материал о летчиках-истребителях, прикрывавших Мурманск, наверное, считал, что это могло пригодиться в связи с налетами на Москву.
Истребители, охранявшие Мурманск, исправно делали свое дело, но в самолет к ним за спину не залезешь, а писать с чужих слов всегда трудно. Потратив на это три дня, Лопатин засел за отложенный очерк о морских разведчиках и, дописав его, понес визировать.
Открыв дверь в знакомую комнату, он, к своему удивлению, увидел Рындина. Рындин сидел не за столом, а на столе, взгромоздясь на угол толстой ляжкой, и, дымя самокруткой, всей лапой, страницу за страницей, с хрустом листал какой-то иллюстрированный журнал. Наверное, английский или американский, с пришедшего недавно конвоя. Махорочный дым стоял до самого потолка.
– Вот какие у нас дела, – сказал он, слезая со стола. – Вот какие дела… – мрачно повторил он еще раз и, пройдясь по комнате, сгреб журнал и сунул Лопатину.
– Посмотрите! И откуда они, дьяволы, столько красивых баб берут, а главное, те сниматься в таком виде соглашаются… – сунул журнал и снова заходил по комнате.
Он был так явно не в себе, что Лопатин понял: все, о чем Рындин мечтал, накрылось – начальство взяло обратно согласие на его перевод в морскую пехоту под Москву, и он теперь бесится.
Пожалев его, Лопатин не стал расспрашивать.
– Я, правда, не по своей вине на три дня опоздал – мы условились с Иноземцевым, что я зайду раньше. Он сегодня будет?
Рындин так резко повернулся к Лопатину всем своим массивным телом, что затрещал пол.
– А вы что, еще не в курсе наших дел?
И, увидев по лицу Лопатина, что не в курсе, сказал:
– Застрелили Иноземцева. Только что с поминок вернулся. Еще не спал и не брился… – И словно надо было кому-то доказывать, что он еще не брился, потрогал толстой волосатой рукой сначала одну, потом другую щеку: – Видите…
Потом опять сел на стол и рассказал, как все получилось.
Его самого, оказывается, на три дня задержали, чтобы ввести преемника в курс дела, а Иноземцев в это время пошел на катере в Норвегию в условленном месте принять на борт двух наших, уже месяц находившихся там. Они не вышли в назначенное время.
По закону надо было отвалить, но он все еще ждал их. В это время в скалах, в километре от фиорда, началась перестрелка. Услышав ее, Иноземцев пошел на риск: взял с собой группу и углубился навстречу выстрелам. Отходивших к берегу разведчиков спасли, перехвативший их немецкий патруль перебили, но в перестрелке Иноземцев был убит наповал.
– Вот сюда пулей, – сказал Рындин и ткнул себя пальцем между бровями. – Тело, конечно, не оставили, вынесли. Тем более что с ним Чехонин был… И старшину второй статьи Андреечева тоже убили, и тоже тело вынесли. Да вы его знаете!
Лопатин смотрел на Рындина, стараясь вспомнить эту фамилию.
– Знаете, – повторил Рындин. – Когда мы с вами ходили, помните, вы сорвались, где сильно переметено было, а краснофлотец, что с вами рядом шел, помогал вам обратно выбраться. Помните?
– Помню.
– Вот это Андреечев и был. Ему Иноземцев с самого начала приказал вас страховать. Он и страховал. Вот так… – помолчав, сказал Рындин и опять слез со стола и заходил по комнате. – Выпили крепко и покойника ругали, когда выпили.
– За что?
– За то, что умер… Инструкция строгая: раз в назначенный срок люди на тебя не вышли – отваливай! А нарушил, пошел на риск – умер!
Услышав это, Лопатин сказал, что Иноземцев был не похож на человека, склонного идти на риск, нарушая инструкции. Он, Рындин, – да, а Иноземцев – нет. Во всяком случае, по первому впечатлению…
Но Рындин перебил, не дав договорить:
– Вот и ерунда. На риск, если хотите знать, он чаще меня шел. Только я любил об этом трепаться, а он никогда. – И, посмотрев на Лопатина красными, еще пьяными глазами, добавил: – Все пишете, пишете о нас… Пишете, что первое на ум взбрело, а кто из нас какой, так и не знаете…
Он походил по комнате и, глядя не на Лопатина, а себе под ноги, сказал:
– Жена его как предчувствовала… Ни за что уезжать от него не хотела. Страстно его любила. Трижды ей литер оформлял, даже разговаривать с ней перестал. Дождалась все-таки… На поминках ни слезы не уронила… Это я понимаю – горе. Я бабьим слезам не верю…
– Наверное, уедет теперь к детям, – сказал Лопатин.
– Не знаю, не спрашивал… – Рындин по-прежнему глядел себе под ноги.
– А вы когда теперь едете? – спросил Лопатин.
– А я теперь, выходит, не еду. Рапорт обратно взял. Так что передавайте от меня привет Москве. Сами-то вы едете?
– Попытаюсь еще сегодня, поездом.
– Значит, проститься с нами пришли?
– Не только. – Лопатин объяснил, что договорился с Иноземцевым показать ему свой очерк.
– Давайте мне, – сказал Рындин, протягивая руку. Но когда Лопатин вынул из полевой сумки очерк, покачал головой: – Я насчет этого ненадежный, если складню написано – обязательно увлекусь и какую-нибудь военную тайну не вычеркну. За одну статью в «Красном флоте» уже имел выговор. Пойдем вместе прямо к Сидорину – этот через свои очки ничего не проморгает…
Он сунул в карман черных флотских, заправленных в сапоги брюк кисет с махоркой и, грузно скрипя ступеньками, полез вместе с Лопатиным на верхний этаж к капитану первого ранга Сидорину.
23
За всю корреспондентскую жизнь Лопатина у него еще не было такого бешеного в смысле работы времени, как этот декабрь под Москвой, куда он вернулся в первый день нашего контрнаступления.
Когда фигура Лопатина в нескладно, по-бабьи сидевшем на нем слишком длинном полушубке появлялась вечером в коридорах «Правды», где теперь на четвертом этаже ютилась и «Красная звезда», дежурившие по номеру, радуясь, что он снова благополучно вернулся, с ходу поили его чаем и забрасывали вопросами: «Как там? Далеко ли прошли за Клин? Сильно ли разбит Калинин?
Много ли видел на дорогах побросанных немцами танков и машин?» Он входил в кабинет к редактору доложить о поездке, а через пятнадцать минут уже шагал по машинному бюро, пятная пол оттаявшими валенками. Он не решался диктовать сидя, боялся заснуть.
Просидев три дня под Волоколамском, пока город не взяли, и написав еще один очерк, Лопатин вылетел на южный участок фронта к Одоеву. Когда он прилетел туда, город был уже занят; по улицам проходили тылы освободившей его кавалерийской дивизии.
У самолета подломился костыль, его надо было менять; волей-неволей пришлось заночевать в Одоеве.
Город был сильно разбит поочередно немецкими и нашими бомбежками и на треть сожжен немцами при отходе. Во всех, даже целых, домах были выбиты стекла. По заваленным снегом улицам медленно шли люди, они останавливались около домов – своих и чужих, заглядывали внутрь через разбитые вдребезги стекла, пожимали плечами, некоторые плакали. Кое-где мелькали непривычно выглядевшие вывески учреждений и частных парикмахерских, с надписями на русском и немецком языках. Наконец Лопатин добрался до здания райисполкома и зашел к председателю, который уже полдня как вернулся сюда вместе с первым вошедшим в город эскадроном.
