Михаил Аношкин - Трудный переход
— А Курт?
— Я говорю: со мной немец есть, в гестапо служит. «Показывай!» Пошел с полицаями туда, где его оставил, а его и след простыл. Может, и видел меня, да не подошел — побоялся, я ведь с полицаями был.
— И не нашел?
— До сих пор не ведаю, где он и вообще жив ли. Совесть мучает. Подвел я хорошего человека. Посчитает, что я бросил его.
— Не подумает, если стоящий парень.
— В том-то и дело — стоящий. Чего бы я за проходимца стал переживать? А тут заваруха началась. Убей, не понимаю, как случилось — то ли наши обходной маневр совершили, то ли десант выбросили, но деревушку захватили молниеносно, никто и пикнуть не успел. Я обрадовался, хотя меня под стражу со всеми полицаями посадили. Думаю, разберутся и выпустят.
Демиденко помолчал, потом виновато сознался:
— Куряка я здоровый, бывало, смолю и смолю. А тут вторую неделю крошки табаку во рту не было, дыму даже не нюхал. Нельзя в палате. В глотке все пересохло.
— Закури, — предложил Игонин.
— Нельзя. У нас сестрица строгая.
— Можно, — озорно возразил Игонин. Он и таким еще мог быть, оказывается. — На, закуривай моего «Беломора». А я постерегу, как говорят, на стреме постою. Кури, кури.
Демиденко закурил и крякнул от удовольствия. Приятный табачный дымок растекся по палате.
Игонин подошел к двери — выглянул, есть ли кто поблизости, и успокоился. Сначала посмотрел на пустую койку Мозолькова, потом лихо подмигнул Андрееву: мол, вот так, конспирация что надо.
Подмигнул и вдруг округлил глаза.
— Стоп! — проговорил он, приходя в себя. — Или глаза мои врут, или это лежит Гришуха Андреев? Или кто похожий на него?
— Не ошибся, — прохрипел Андреев, у него запершило в горле. — И глаза твои не врут, и никого тут на меня похожего нету. Тут я сам.
— Все же погоди, — покрутил головой Игонин, словно сбрасывал с себя странное наваждение. — Так я ж тебя несколько дней назад видел на переправе, а наш полковник Смирнов говорил, что наградил тебя медалью.
— Все течет и меняется, — улыбнулся Григорий.
— Здорово! Разыскивал одного, а нашел сразу двоих. Куда тебя?
— В ногу.
— Вот мерзавцы! По ногам бьют моих друзей, чтоб до Берлина не дошли. А мы-таки дойдем! Ну, здорово, что ли! — Петро протянул Григорию руку, и тот пожал ее своими двумя, ослабшими в госпитале.
— Слышал, Иван Тимофеевич? — обратился Игонин к Демиденко. — Это мой старинный фронтовой друг, войну в одном отделении начинали.
— Рад за тебя, командир.
— Ну, а потом что было? — не выдержал Алехин. — Интересно же!
— Потом, милый мой, больно гладили утюгом.
— И в самом деле, Иван Тимофеевич, — быстро отозвался Игонин, снова подходя к койке и садясь на табуретку, — перекур кончился, и перекур без дремоты.
— Я сказал нашим, что партизанский разведчик, очутился здесь волей случая. А полицаи стали меня дружно топить, валили все, что было и не было. И Курта припомнили, сказали, что я дружил с гестаповцами. Мне верили и не верили, а проверять кто будет и у кого было время? Где тебя искать, где Давыдова… И загремел я в штрафной батальон и был рад, что легко отделался, могли бы и к стенке поставить. Честно скажу, воевал зло, лез на рожон, но пуля не брала, а я искал ее. Дело прошлое, грешен в этом. Через несколько боев получил прощение, считалось, что смыл своей кровью позор — легко ранен был. Дослужился вот до старшего лейтенанта.
— Попал в переделку, — задумчиво проговорил Игонин. — А мы похоронили тебя. Считали, что в гестапо ликвидировали без шума — и концы в воду. Может, по каким-то причинам им было невыгодно шуметь, как шумели с Ниной?
— Твой друг, лейтенант Андреев, по-моему, страшно презирает меня.
— Почему?
— Из-за вдовушки. Сказал ему, что два года жил под ее крылышком. А он мне мораль прочел — мол, люди воюют по-разному.
— Так, Гришуха?
— Он загадками объяснялся, не поймешь что к чему.
— А Нина — та вдовушка? — это опять Алехин не умолчал.
— Та.
— Мы первое время искали тебя, потом поняли — бесполезно. Недавно на переправе через Вислу встретил вашего комполка, я знал его хорошо, он мне и пожаловался, что отправил в госпиталь лучшего командира роты. У вас там Рогожин по полку гремит.
— Знаком.
— Я посчитал, что он мне о Рогожине говорит, еще посочувствовал. А комполка поправку: не Рогожин, а Демиденко. Я вроде бы фамилию мимо ушей пропустил, чуть позднее догадка взяла. Спрашиваю — зовут Иваном Тимофеевичем? Так точно. Ехал сюда, терзался: может, однофамильцы? Нет, что ни толкуй, а сердце — вещун.
Алехин давно с любопытством поглядывал на Игонина, ерзал на спине — не терпелось спросить. Наконец не выдержал. В этом смысле он молодец — никогда в себе вопросов держать не будет, хотя частенько они и наивными были.
— А вы кто, товарищ командир?
— Как кто? Сам сказал — командир.
Григорий лежал и думал: ты меня, Алехин, спроси, лучше меня про него никто не расскажет, потому что я Игонина знавал еще рядовым красноармейцем, видел его в партизанах и вот теперь — в подполковниках.
— Вопрос прост, а ответить не просто. Умеешь ты загонять вопросами в угол, братец.
— Вспомни-ка, Алехин, — вступился Демиденко, — когда нас с тобой первый раз сволокли в убежище?
— Ну.
— Я тебе про Старика рассказывал?
— Это про геройского партизанского разведчика?
— Так это и есть Старик.
— Да ну?! — округлил глаза Алехин и произнес эти слова с таким искренним восхищением, что Демиденко засмеялся, довольный эффектом. Григорий подумал: «И чего мог рассказать Демиденко о Старике, он же его знает лишь по партизанской жизни, а я перед войной с Петькой Игониным из одного котелка щи хлебал».
Алехин теперь, что называется, ел глазами Игонина, и тому это было неприятно. Он заторопился уходить. Пообещал Демиденко навести справки где следует, а главное, помочь хоть на бумаге вычеркнуть из биографии штрафной батальон. К сожалению, из жизни этого вычеркнуть уже нельзя.
Григорий сказал:
— Я провожу.
— Сумеешь?
Вместо ответа тот вытащил из-под койки костыли и поднялся. Спускался вниз по лестнице один, без чьей-либо помощи, и это было достижением. Правда, спускался медленно.
— Можешь чуток пройти? — спросил Игонин.
— Постараюсь.
— За оградой у меня машина. Заодно познакомлю кое с кем.
Ковылял Андреев медленно, на лбу выступили бисеринки пота. Но он обязательно хотел дойти до машины, хотя Игонин, видя, как упарился его друг, предложил дальше не идти. Григорий упрямо помотал стриженой головой и шел, и Игонин с уважением подумал: «Упрямый, черт. Узнаю Гришуху!» Со стороны глядеть — неподходящие они друг другу. Андреев вид имел хуже чем затрапезный. Нога перебинтована от пятки до самого паха, а поскольку наложена была еще шина, то походила нога на неуклюжий чурбак, который Григорий нес чуть выдвинув вперед. Одет в неопределенного цвета халат, перепоясанный бечевкой. Из-за костылей плечи поднялись, стриженая голова вошла в них, и казалось, что он сутулый.
Зато Игонин выглядел прямо-таки молодцом! Подтянут, одет с иголочки, портупея через плечо, на боку кобура с наганом, а на голове лихо сидит фуражка с полевым, околышем. На подполковника невольно обращали внимание.
У ограды ожидал Игонина открытый «виллис». Шофер дремал, примостив голову на руль. А чтобы не жестко было, подсунул руки. Не зря же солдаты балагурят, что самой мягкой подушкой на свете являются свои собственные руки.
Вдоль ограды зеленела аккуратная бровка, цвели махонькие, чуть не с булавочную головку, голубенькие цветочки. Они были миниатюрными, с белой точечкой — сердцевинной. Женщина в военной форме неторопливо собирала цветочки, складывала в игрушечный букетик, который держать можно было лишь двумя пальцами.
Игонин растерялся, когда никого не увидел рядом с шофером, но, заметив женщину, собирающую цветочки, улыбнулся и позвал ее.
Это была Анюта, бывшая радистка в отряде Давыдова, теперь — жена подполковника Игонина. Невероятные вещи случаются на свете, и Григорий перестал удивляться им.
Анюта еще больше похорошела. Мишка Качанов, как-то еще в отряде, назвал ее произведением искусства. А сейчас Анюта расцвела в полную меру, значит, была счастлива. Что ж, рядом со смертью всегда шагает любовь, рядом с громом пушек можно услышать и соловья.
Григорий застеснялся. Мысленно оглядев себя со стороны, понял, какой у него затрапезный вид. На груди халат к тому же распахнут, обнажая стираную-перестираную, желтоватую нательную рубаху, у которой вместо пуговиц были пришиты тесемки. Почему же Игонин не предупредил его, что ждет их Анюта?
Анюта понюхала цветочки и улыбнулась.
— Узнаешь? — спросил Игонин, кивнув головой на Андреева. На скулах у него выступил румянец. Анюта мило повела плечами, как бы говоря, что не знает этого беднягу.
