Сергей Михеенков - Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью
«Ваша кровь священна…» «Благодаря ей вы несете внутри себя тайну творения…» «Связь времен…»
Но столь же священна и кровь Анны, и она в той же мере несет внутри себя тайну творения и мощь своего рода!
Штабс-ефрейтор на верхней полке вновь застонал во сне.
К обеду следующего дня Арним Бальк стоял в прихожей своего дома по Domstrasse на окраине маленького городка у подножия Альп и обнимал мать, задыхавшуюся от слез радости.
— Мама, мама, ну что ты плачешь? Я же вернулся. Вот видишь, все хорошо. — И он снова обнимал ее теплые плечи и трогал гладко зачесанные волосы.
— Сынок… Сынок… Сынок… — Шептала в ответ госпожа Бальк, и язык ее не мог осилить следующей фразы.
И только когда он отстранил ее и огляделся, увидел, что на плечах матери лежит черная накидка, которую она надевала давно, когда умерли вначале бабушка Арнима, а потом дедушка, он догадался, о чем она напряженно и мучительно молчала.
— Мама? — И он пристально посмотрел в ее глаза. — Мне давно нет писем от отца. С ним что-нибудь случилось?
— Да, сынок. Да. Папы больше нет. Сталинград…
Фрау Бальк не договорила последней фразы. Арним почувствовал, как она тяжелеет в его объятиях, и подхватил мать на руки. Он положил ее на диван. И в это время из смежной комнаты вышла девушка в белом переднике, держа на старом серебряном подносе стакан с водой.
— Вот, возьмите, пожалуйста. Это поможет фрау Бальк, — сказала с едва заметным акцентом.
— Помогите мне. Быстро. Держите стакан. Вот так. Спасибо. — И он невольно взглянул на девушку.
Фрау Бальк вскоре открыла глаза и зарыдала. Арним отвел ее в спальню. Когда она уснула, он вышел в гостиную. Девушка в белом переднике по-прежнему стояла возле кушетки с подносом в руках. Похоже, она ждала распоряжений.
— Вы кто? — спросил Бальк.
Мать ему однажды написала о русских работницах на ферме, о том, что одну из них она держит при доме, чтобы содержать комнаты в чистоте и порядке. Возможно, эта девушка и есть та самая прислуга по дому.
— Меня зовут Александрой. Я из России. — Девушка говорила тихо, ровным голосом, не поднимая глаз.
Он кивнул и после небольшой паузы выдавил из себя:
— Арним Бальк.
Девушка стояла в прежней позе, не поднимая глаз, и, когда он назвал свое имя, поклонилась в знак благодарности и покорности.
Пуля летела по лесу. Цели нигде не было. Но полет ее никогда не оставался бесцельным. Гул и сполохи передовой остались где-то позади. Однажды она облетела поле, уставленное скирдами соломы, и наполовину сожженную деревню. Из печных труб струился дымок. И его запах, и сизоватый цвет не имели ничего общего с тем, что привыкла видеть она каждый день. Изменив полет, пуля еще раз пронеслась над десятком нетронутых огнем крыш. Война ушла из этой деревни, разбросав по окрестным полям и пригоркам груды искореженного металла. Железо уже успело покрыться ржавчиной и выглядело среди рыжих трав осени совсем не грозно, а скорее нелепо. Это была земля, территория, где она была уже чужой и ненужной. Пуля набрала высоту и нырнула в лес. Неужели она здесь не найдет достойной цели? Неужели здесь люди уже забыли войну?
Глава пятнадцатая
Уже трое суток, день и ночь, поочередно сменяя друг друга через шесть часов, Воронцов, Радовский и Иванок сидели в засаде, которую устроили в том самом овражке, где Воронцов встретился с фуражиром Юнкерна. Но тот больше не появлялся. На четвертый день, рано утром, Воронцова сменил Иванок.
— Саш, а может, он маршрут поменял? Ходит теперь спокойно по другой тропе. А мы его тут, в этом сыром овраге караулим.
То, что человек Юнкерна сменил тропу, логике событий вполне поддавалось. Напоролись на Смерш. Значит, их пребывание уже обнаружено. Их ищут. Юнкерн ранен. Это — вторая причина для смены тропы и дополнительных мер предосторожности. И последнее — в тот раз, когда Воронцов подкараулил здесь Кличеню, тот тащил с собой два мешка продуктов. Возможно, тот поход в Андреенки был последним. Но это означает и другое: Юнкерн планировал перестрелку с патрулем Смерша. Воронцов понимал, что в его предположениях есть натяжка. Но если все так и есть, то, значит, никакой перестрелки возле Шайковки не было. Юнкерн просто избавился от Владимира Максимовича. А ранение самого Юнкерна? А еще два трупа? Но тут-то как раз все ясно. Владимир Максимович стрелок хороший, да и человек осторожный. И, если он что-то заметил за Юнкерном, то наверняка держал пистолет под рукой. Эх, Владимир Максимович, Владимир Максимович…
— Ладно, через шесть часов за тобой придем, — успокоил Воронцов сменщика. — Поищем другую тропу. Если она есть.
— Сейчас в лесу след человека найти не так-то просто.
— Это всегда найти непросто. Ладно, Иванок, заступай. А я прилягу. Через полчаса разбуди.
Обычно Воронцов уходил отдыхать на хутор. Отсыпался там на сене, в шуле. Но в этот раз решил сходить к Радовскому. Нужно было что-то предпринимать. Кличеня не появлялся. Возможно, там, в лесу, что-то изменилось. Радовский лучше знает повадки разведчиков и диверсантов «Черного тумана».
Через полчаса Иванок его разбудил. Воронцов продрог, лежа на подстилке из лапника и отсыревшего моха. Но спал крепко, как научился в окопах. Полчаса вполне стоили беспокойного сна всю ночь.
В ближнем ельнике перекликались сойки. Воронцов прислушался. Ничего особенного, стая кочевала по территории обитания, кормилась, переговаривалась. Ветер шевелил вверху остатки листвы. Лес жил обычной жизнью.
— Нынче много орехов. — Иванок похлопал по белой сумке, сшитой из парашютного шелка, лежавшей под головой. — Пока шел сюда, набрал. Детей в Прудках угощу. Маме оставлю.
— А ты что, куда-то собираешься?
— Я ж тебе не раз говорил. Вместе с тобой. Пройдешь переосвидетельствование, и — вместе. Туда… — И Иванок махнул рукой в сторону запада.
— Фронт — этот тебе не пионерлагерь.
— А то я не знаю, что такое фронт, — хмыкнул Иванок и хрустнул орехом.
— Ты своей наковальней особо не стучи. За версту слыхать. Понял? И сумку листвой присыпь. Разведчик… Развесил парашют…
— Да я только попробовать. Смотри, какие хорошие нынче орехи! Полные, не червивые. Хочешь попробовать?
— Спасибо. По дороге наберу.
— Они под листьями. Под верхним слоем. Пощупаешь и сразу поймешь, где лежат. — Глаза Иванка вдруг приняли иное выражение. Воронцов увидел перед собой не того юркого партизана и хладнокровного снайпера, каким знал его в недавнем прошлом, а деревенского мальчишку, чем-то похожего на него самого. Но не нынешнего, а того, прошлого, из другой жизни, которая ушла в одно мгновение. Теперь, вспоминая и родное Подлесное, и разбросанные вдоль речки и по подгоричью дворы, и лица матери, сестер и всей родни, он иногда пытался вспомнить себя тем, пятнадцатилетним, беззаботным. Но не мог. Ничего не получалось. Вспоминалось многое: и извивы проселочных дорог, и мерцание разноцветных, отшлифованных песком голышей на переезде через речку, и запахи огорода и нагретого солнцем пригорка, — только себя на нем он представить не мог.
И вот Иванок взглянул словно из прошлого. И Воронцов с какой-то затаенной, мгновенно возникшей благодарностью, которая могла так же мгновенно исчезнуть, иссякнуть, взял протянутую горсть орехов, молча повернулся и пошел краем оврага в сторону ельника.
Вначале он шел след в след, по старому наброду, оставленному здесь им самим и его напарниками, потом, выбравшись в ельник, вздохнул с облегчением и осмотрелся.
Война шла далеко от этой поляны, на которой вот-вот появится солнце и зальет ее всю, от верхушек елей и берез до муравьиных кочек. Война здесь даже не слышна. Только иногда, ранним утром, когда еще спит ветер, а не только лес, со стороны Шайковского аэродрома изредка доносились звуки тяжелых моторов. Правда, однажды торопливо и гулко простучали, как подкованные лошади по мосту, зенитки.
Запуск тяжелых моторов Ил-4 слышали в утренней прозрачной тишине обитатели многих окрестных деревень, в том числе и хутора Сидоряты.
Аэродром, летные казармы, стоянки и сами самолеты, ангары — были целью диверсантов «Черного тумана». Если только они одни…
Почему он до сих пор не дома, думал Воронцов. До Подлесного рукой подать. Там его ждут не дождутся, а он бродит по чужому лесу и кого-то выслеживает. Зачем ему чужая судьба? Интересы, желания и страхи? Чужой риск?
Воронцов сел на валежину, перегородившую небольшую полянку, перекинул на колени Пелагеин автомат и покачал головой, удивляясь своим мыслям и стыдясь их.
— А Зинаида? — окликнул он себя вслух. — А дети? Улита.
Воронцов улыбнулся, вспомнив лицо дочери, обрамленное белым старушечьим платком, доставшимся ей, видать, из старого сундука, ее внимательный взгляд, так напоминавший всегда глаза той, которая лежит теперь под песчаным холмиком, заросшим черничником на берегу озера. Когда приеду в следующий раз, решил он, привезу Улите платок и еще что-нибудь. Платок — обязательно. И ленты. Разноцветные, шелковые, чтобы она радовалась, что у нее такие красивые ленты. В следующий раз…
