Аркадий Первенцев - Над Кубанью Книга третья
— Маша знает? — шепотом спросила Елизавета Гавриловна.
— Знает, — Карагодин тяжело вздохнул, — знает. Худая весть швидко бежит. И представить себе не могу, что с ней делается.
— Проводим тебя — проведаем.
— Беспременно. За меня объясните. А ребят отправить надо на шаховцовском сером… ты будешь за старшего, Мишка. Петька теперь ни на что не гожий… Сегодня не сумеете выбраться. Отца-то Петьке надо похоронить…
Скрипнула дверь. Карагодин испуганно приподнялся. Прижимаясь затылком к филенке, стоял Каверин, до пояса забрызганный глиной. Ременная лепешка нагайки подрагивала. Кузьма был без оружия и пояса, в расстегнутых черкеске и бешмете.
— Сейчас выйду, казак, — бурчливо, не поднимая глаз, сказал Карагодин, — какие >вы швидкие. Только что пустили и уже выгоняют.
Каверин сделал шаг вперед. Его мутный взгляд клейко задержался на Любке.
— Подойди, — хрипнул он, — подарок тебе.
— Донька где? — спросила Любка, с опаской подходя к Кузьме. — Отсюда увел, сюда и привести должен.
— Привел, — Кузьма еле раздвигал челюсти, — п р и н е с…
Он вынул из-за спины правую руку, в которой оказалась мокрая торба, а в ней что-то похожее на арбуз.
Любка отшатнулась.
— Принес…
— Принес, — выдавил он и обнажил свои зубы в страшном оскале, — подарок.
Кузьма, покачиваясь, словно прощупывая тонкий ледок, расставил ноги. Осторожно, как бы боясь разбить что-то драгоценное и хрупкое, вытряхнул торбу. С мягким стуком выскользнула женская голова, отрезанная вместе с плечевой кожей. Черные косы, скрученные в жгуты, несколько раз окружали ее шею.
— Доня! — Любка шагнула вперед, подняла руки и рухнула на пол.
Кузьма даже не глянул на Любку. Казалось, он до сих пор был наедине со своими мыслями. Опустившись на табуретку, он поднял голову жены, подержал на вытянутых, вздрагивающих руках и, опустив набухшие веки, медленно приблизил ее к себе. Косы упали и покачивались, будто напитанные тяжелой влагой.
— Отгулялась, женушка, — прошептал Кузьма, — отгулялась.
Веки его дрогнули, и на шаровары, залоснившиеся от седла, упали крупные капли. Он встал, отнес голову на лавки под иконы и вышел, покачиваясь, словно пьяный. Засвистела нагайка, и сразу вспыхнул и погас бешеный топот…
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ГЛАВА I
В разведке под Ставрополем, когда прощупывали окрестности села Михайловского и станции Пелагиады, Миша почувствовал недомогание. К вечеру он слег. Но подошла его очередь идти в заставу. Взводный потолкал сапогом лежавшего на полу Мишу. Заметив багровое лицо мальчика и услышав свистящее дыхание, наклонился, пощупал.
— Видать, тиф, — сказал он.
Взводный вышел во двор, окликнул двух таманцев, занятых обколкой водопойных корыт, приказал:
— Хлопцы, Мишку Карагоду — в Ставрополь: тиф.
«Хлопцы» вошли в дом, перевернули больного, подпоясали, закутали в бурку и, умостив на двуколку, повезли по крутым дорогам.
— Куда? — спросил Миша.
— Не видишь — куда? В Ставрополь.
— Знаю, что в Ставрополь. В бараки?
— Может, и в бараки. Куда санитарная часть определит.
Таманец закурил. Двуколка катилась, поблескивая шинами. Миша пробовал считать спицы, утомился и закрыл глаза.
Он вспоминал, как они с Петей добрались до Белореченской станицы, как поселились у дальних родственников Шаховцовых, в надежде в скором времени переждать бурю и вернуться домой, в Жилейскую. В эти недавние сравнительно воспоминания вплетались почему-то картины конной атаки в Темерницкой балке, вагоны со снарядами и длинный Франц, прыгавший по шпалам, как заяц. К чему бы Ростов, Франц? И снова, напрягаясь и чувствуя, как мозг будто заполняется огненной массой, Миша вспоминал неожиданное появление под станицей отрезанной от главных сил Таманской армии. Гремели орудия, так же как и под Ростовом и в Жилейской, был бой, в станицу вступили запыленные, оборванные солдаты-таманцы, бесконечно скрипели беженские обозы, на разномастных конях двигалась казачья голытьба, уходившая с Матвеевым к Пятигорью. Новая, свежая струя влилась в зараженную страхом, казнями и сыском жизнь станицы, подчиненной белогвардейцам. Не нужно было уговаривать или идти на какие-то сделки с совестью. Все было сразу и бесповоротно решено. Сотни новых бойцов и повозок присоединились к таманцам, и в этой гурьбе — двое мальчишек. А потом они определились в строй, их заметили и отметили не только вниманием, но и боевыми заданиями. Красочные картины битвы за Ставрополь сменялись долгими, безрадостными днями сиденья в окопах, без пищи и костров. Потом подошли сильные морозы. Ледяные ветры неслись с Недреманного плато, плохо слушалось оружие, коченели пальцы рук. И вот тиф, которого так боялся Миша. Страшная болезнь, косившая бойцов похуже белогвардейской шашки и пулеметного огня.
Миша понимал хорошо, что сейчас в столь тяжелое для армии время тиф — это почти смерть. Таманскую армию постепенно охватывало кольцо белоказачьих полков. А тут еще начинались необычные для Ставропольщины морозы и эпидемия тифа. На частных квартирах иногда выхаживали от смерти заболевших бойцов, но из бараков ежедневно вывозили штабеля окоченевших трупов.
На въезде в город повозку догнал Петька. Он соскочил с лошади и пошел рядом.
— У взводного отпросился, — сказал Петя, — насилу отпустил. Обещал ему два раза в наряд сходить вне очереди.
— Вне очереди? — переспросил Миша.
— За тебя, вне очереди, — поправился Петя. — Тебя-то не будет, а людей редко…
— Да, людей редко. — Миша облизнул губы. — Попить бы.
Петя откупорил флягу. Миша прильнул к горлышку. Вода проливалась, подмерзала на шинели стеариновыми пятнами.
— Садись, Петька, — сказал таманец и подал руку. — Ишь сам-то — лучинка, а за друга побеспокоился.
— Черти их носят по фронтам, — буркнул второй таманец, — детское ли дело — людей убивать. У самого меня вот таких двое осталось. Наберутся дури, к войску пристанут. Помню, как эти двое к нам в Белореченке привязались. Плакали: «Возьмите, возьмите», а теперь… Небось отцы у них есть, матери…
Все это было далеко позади. Теперь Петя по распоряжению командира вез домой больного друга. Лошади, тянувшие повозку на вихляющих колесах, с трудом взобрались на великое Ставропольское плоскогорье. Впереди лежала смятая земля. По каменным гребням пылил мелкий снег, опускаясь в глубокие щели. Дорога кружила по облизанным крутизнам, а впереди — такие же сопки с винтовою нарезкой тропинок, протоптанных копытами многочисленных стад. Справа, будто лист белой жести, смятый между двумя грядами, — Сенгилеевское озеро.
Петя остановил запалившихся на подъеме лошадей и опустился на камень. Путь до Жилейской казался далеким, опасным. Хотелось остановиться на этих обрывах и предоставить все своей участи.
От хуторка, приметного по островерхим безлистым деревьям, выползала черная лента повозок. «Кто это? Свои? Чужие?»
— Будь осторожен, — напутствовал в дорогу комиссар Барташ, который вызвал к себе Петю, — противник окружает город. Ты отвечаешь за жизнь друга. Здесь он погибнет. Вывезешь — спасешь. Мы обязательно вернемся. Война — это не только наступление, но и отходы. Кто встретится, говори: были мобилизованы с подводой, везу больного брата.
Петька подвел под колесо липкий от мороза тормоз, прикрутил веревкой второе колесо и начал спускаться.
Поравнялись головные повозки замеченного им ранее обоза. Мальчик свернул к запорошенному снегом терновнику, остановился. На подводах сидели красноармейцы, закутанные в башлыки и тряпье. Подводчики шли сбоку. Они причмокивали, понукая лошадей, и взмахивали кнутами.
— Далече до города? — спросил крестьянин, подпоясанный поверх полушубка рушником.
— Верст десять, — ответил Петя.
— Тикаешь? — крикнул кто-то с подводы.
— Тикаю, — буркнул Петя.
— Таманцы еще там?
— Там.
Обоз был длинный. Красноармейцы зубоскалили для развлечения. Многие из них были ранены. Войска отходили из станиц Сенгилеевской, Николаевской, Каменнобродской, направляясь к таманцам.
— Ножик есть? — крикнул ему какой-то солдат.
— Зачем? — спросил Петя.
— Шкуру драть. Где ты таких рысаков запопал?
Красноармейцы ответили дружным хохотом. Но Петя не обиделся. Он был доволен, что на его неказистых лошадей, нарочно подобранных Барташом, никто не зарился.
Волы тащили орудие. Они шли, оскальзывались, часто останавливались и, понукаемые погонщиками, трогали вразнобой. На лафет орудия были навалены мешки, сундучки, виатовки. У полязгивающего щитка прикорнули на камышовых снопах солдаты. Петя долго провожал взглядом измотанных быков, орудийный ствол, увешанный вещевыми мешками и узлами.
