Фернандо Мариас - Где кончается небо
— Ну как, все обошлось? — раздался у меня за спиной ее голос.
Я не понял, что она имеет в виду, обернулся и вопросительно посмотрел. Она улыбалась. Несмотря ни на что, Констанца улыбалась.
— Вы меня не помните. А вот я вас сразу узнала. У вас тут как-то раз случился обморок, года три тому назад. Мы вас вот на этот стул усадили. Припоминаете?
— Ах да! — пробормотал я. Констанца помнила о том случае. Она помнила меня… — Вы очень любезны. Какая у вас память! Спасибо вам.
— Ну что вы, — пожала она плечами и снова принялась мыть пол.
У Констанцы и в мыслях не было вести разговор, она просто хотела поздороваться и справиться о моем здоровье. Интерес к людям, к их жизни, забота о них проявлялись у нее естественно и ненавязчиво — совсем как у тебя.
Я не мог упустить этот шанс. Допил кофе, изо всех сил стараясь казаться невозмутимым, хотя на самом деле места себе не находил от волнения. Встал, расплатился с Фермином и пошел к двери, где она как раз намыливала стекла.
— Всего доброго, — сказала она.
— Всего доброго, — ответил я. Потом сделал два шага — два хорошо рассчитанных, продуманных заранее шага — и остановился, будто спохватившись, будто мне в голову пришла внезапная мысль. Я обернулся к Констанце: — Знаете, я живу здесь, неподалеку. Так вот: может, у вас есть подруга или знакомая, которая бы согласилась приходить ко мне прибираться? Живу я один, так что можете вообразить, что у меня творится.
— Подруга, говорите? Да я сама могу у вас убирать! — не задумываясь, выпалила она.
Я притворился, что растерян.
— Даже так? О, ну прекрасно. Если это вас, конечно, не затруднит…
— Какое там затруднит, я с радостью. У меня сейчас не самые лучшие времена. Муж сидит без работы, я тоже. Нас обоих уволили.
— Да что вы говорите! Как жаль… Ну тогда, если вы готовы приступить, милости прошу… хоть с завтрашнего дня.
— С сегодняшнего, и откладывать нечего. Вот только здесь управлюсь — и сразу к вам, — весело ответила она.
Новая работа, которая свалилась на нее так неожиданно, могла поправить ее дела.
Я дал ей адрес и поспешил домой. По лестнице я поднимался бегом. В то время у меня была отличная домработница, она убирала мансарду два раза в неделю, но я не мог упустить такой шанс. Сеньора эта как раз приходила накануне, так что дома у меня все сверкало чистотой, — и я усердно принялся наводить беспорядок. Нужно, чтобы у Констанцы было побольше работы, тогда я смогу больше ей заплатить. Пару раз я останавливался, осознав, до чего по-идиотски выгляжу, но напоминал себе, что это все ради нее, и снова лихорадочно действовал. Я раскрыл шкафы, извлек оттуда свежевыглаженные рубашки и принялся мять их и разбрасывать по кровати и по дивану. Кровать я по привычке, оставшейся с детских лет, старательно заправил перед уходом — теперь я не менее старательно ее разворошил. На кухне я разбил пару чашек, чтобы было что подметать, потом ножом вскрыл пакет с мусором, рассыпав его содержимое по полу, — пусть думает, что это он случайно порвался… Я с радостью разорял для нее свое жилье, чтобы иметь возможность заплатить ей — хотя бы ту скромную сумму, которую обычно платят домработнице.
Деньги эти в любом случае были не лишними для молодой семьи, Констанца мне это подтвердила позже, когда мы с ней разговорились. Ее муж нашел работу на аэродроме в Куатро-Вьентос [13]; его заработка, того, что она получала в баре, и того, что заплатил ей я, как раз должно было хватить, чтобы дотянуть до конца месяца. Правда, оставалась еще одна проблема, и серьезная — квартира. Как же я обрадовался, что она упомянула про квартиру! Теперь я мог расспросить ее об этом, и она выложила мне все про свою беду с ипотекой. Я тут же предложил помочь им: пока они не встанут на ноги, ежемесячно платить сумму, которая покрывала бы взносы за квартиру. Как ни странно, Констанца согласилась сразу же.
— Знаете, это не из-за нас с мужем, — объяснила она. — И не из-за того, что мне так хочется квартиру. Но у меня будет ребенок. Не хочу, чтобы он родился на улице. Если родится мальчик, — добавила она у двери (и в ее голосе было столько непобедимой радости жизни!), — мы назовем его Хоакином, в вашу честь.
Твоя дочь была беременна твоей внучкой. На дворе стоял семьдесят второй год.
Примерно тогда же Кортес познакомил меня с неким субъектом — светловолосым, с тоненькой ниточкой усов, в дымчатых очках. Почему я сразу вспомнил об агенте в черном пальто, который в ноябре тридцать шестого неотступно, как конвоир, следовал по пятам за Рамиро? Блондин в дымчатых очках оказался частным детективом, Кортес нанял его, чтобы разузнать все о Констанце. Ему мало было того, что он ее уволил. Он хотел избавиться от нее, заставить ее уехать из Мадрида, сделать так, чтоб ее не было. Мысль о том, что он в любую минуту может столкнуться лицом к лицу с живой копией женщины, которую он любил, а потом убил, была для него невыносима.
Детектив уже выяснил, что Констанца работает уборщицей в баре; теперь, по его словам, оставалось уточнить, не работает ли она и в доме по соседству, куда приходит регулярно, в одно и то же время, два раза в неделю. Не исключен и другой вариант, сказал он: возможно, в этом доме живет ее любовник.
Ясно было, что рано или поздно он расскажет обо мне Кортесу, а тот в своем безумии не примет никаких моих объяснений. Он непременно вообразит себе наш с Констанцей чудовищный заговор с целью его погубить. Раз уж я скрывал все это время, что знаком с ней, — значит, у меня непременно есть план, и частью этого плана было внедрение Констанцы в контору под видом секретарши. В параноидальном воображении моего бывшего героя всему нашлось бы свое место и свое объяснение.
Кортес заметался еще больше, когда детектив доложил ему, что муж Констанцы нашел работу на аэродроме. Через несколько дней должно было состояться благотворительное воздушное шоу, в котором Кортес собирался принять участие. Так вот, ему все стало ясно: муж Констанцы готовит покушение на его жизнь. Он должен защищаться, объяснил мне Кортес, и убить врага, прежде чем тот убьет его. Я смотрел на него, взбудораженного, взмокшего от пота, слушал его свистящий шепот и понимал: он слепо верит в собственный бред. Мне стало жаль его. Этот несчастный человек, злодей поневоле, безумец, потерявший рассудок из-за угрызений совести, которые с годами становились только мучительнее, оставался для меня, несмотря ни на что, все тем же капитаном Кортесом, моим капитаном, героем, научившим меня летать. Но теперь его безумие сделалось опасным; он совершенно серьезно, глядя мне в глаза, говорил о намерении убить мужа твоей дочери. Оставить твою внучку без отца, как когда-то, во время битвы за Мадрид, оставил сиротой твою дочь.
История могла повториться, и воспрепятствовать этому мог только я.
Ты поверила бы мне — да и любой читающий эту исповедь поверил бы, — скажи я, что в гибели Луиса Кортеса на том самом воздушном шоу виноват несчастный случай. Мне ничего не стоило бы свалить вину на судьбу: мол, провидение позаботилось о нас — хоть раз в жизни — и спасло. Но я не хочу лгать, поэтому скажу тебе. Это я убил Кортеса. Я повредил его самолет. По иронии судьбы, я сделал именно то, что якобы собирался сделать человек, которого он в своем умопомрачении считал убийцей.
Я не спал ночами. Все это время я жил на грани безумия. Порой я был готов отказаться от своего плана. Как вдруг случилось нечто неожиданное и чудесное. По телевизору передавали информационный выпуск; я не особенно прислушивался, в который раз прокручивая в голове свою ужасную дилемму. И тут диктор произнес: «Хавьер Альварес». Я оглянулся на экран. Хавьер Альварес. Это нехитрое сочетание, столь распространенное, встречалось мне часто и неизменно привлекало мое внимание, что немудрено: ведь это было мое настоящее имя, которое когда-то на автобусной станции города Авилы я обменял на свое нынешнее у настоящего Хоакина Дечена, приютского мальчика, который хотел стать священником. Сейчас диктор как раз и говорил об испанском священнике Хавьере Альваресе, пятидесяти трех лет от роду — моем ровеснике. Может, это он? Я вслушался. Альварес летел в Латинскую Америку, чтобы проинспектировать там деятельность испанских миссионеров. Он улыбался мне с экрана, и, увидев эту улыбку, я впервые в жизни пожалел о том нашем обмене. Если бы мы тогда этого не сделали, теперь не мне, а вот этому улыбающемуся священнику пришлось бы метаться перед выбором: убивать или нет? А я бы спокойно поднимался себе по трапу в самолет, готовый к отлету в Буэнос-Айрес.
И тут настойчиво, пронзительно заверещал домофон. Я вздрогнул, бросился к трубке. Это была Констанца. Она что-то выкрикнула — я не разобрал слов. Я открыл дверь, и она бегом стала подниматься по лестнице, отчаянно рыдая. Никогда раньше она не впускала меня в свою жизнь, и вот теперь что-то стряслось, и она пришла ко мне в поисках защиты. Я бросился по лестнице ей навстречу.
