Павел Автомонов - Каштаны на память
Максим рос смекалистым мальчиком, независимым среди сверстников и даже старших, которые жили в одном дворе. Рано у него появились друзья и недруги. Из последних был один служащий, который жил на втором этаже, и запрещал сыну водиться с компанией «Дворникова босяка Максима». Как ни доказывал Максим, что он «не босяк», все равно тощий очкастый обитатель большой и светлой квартиры твердил свое, и Максим решил ему отомстить. Играл он с ребятами во дворе в футбол. Бил пенальти. Он переставил «ворота» — два кирпича — и попал в окно на втором этаже. Мяч пробил обе рамы и влетел на стол ворчливого соседа.
То был удар, о котором говорили даже на Дерибасовской. Максима стали приглашать из других дворов в свою команду. А сын тощего чиновника в очках стал искать дружбы с ним.
Тяжелого в жизни Максима было немало. Однако он никогда не унывал. Таким был и его отец. Таким он помнит и деда. Лица отца и деда были улыбчивыми, глаза добрыми, и от этого детям становилось легче даже тогда, когда было совсем туго. «Такая уж у вас порода!» — говорили соседи.
Максим мог развеселить кого угодно и веселил, то на заводе, куда его приняли за два года до военной службы, то на заставе, но не сейчас. Галю ему нечем было ни развеселить, ни успокоить. Она плакала.
Да и ему было нелегко. Впервые встретил девушку, которую полюбил по-настоящему, познал с ней счастье, почувствовал сердцем, что с Галей можно пройти через всю жизнь как с верным другом, и вот нужно расставаться, да еще в такой грозный час.
Так они и не заснули до самого утра. Пришло время расставаться. Все пройденное ими вместе и прошлая ночь в эти минуты спрессовались в одно целое, отделились от всего другого, что случалось в жизни. Поэтому и незабываемо мгновение разлуки. Галя не хотела выпускать из объятий Максима, забыв про все: «Как же я буду жить? Что будет потом?»
— До свидания, Галя! — услышала она голос Андрея. — Нам уже пора…
Девушка подала Стоколосу руку и виновато усмехнулась, поправляя волосы, опустившиеся на лоб.
«Как непохожа она на ту Галину, которая давала мне красные ягоды, когда я шел по шоссе к штабу, — подумал Андрей. — Озабоченная, убитая горем, каким стало для нее прощание с Максимом».
Она обняла и поцеловала Андрея, прошептав:
— Счастья тебе! Пусть дождется дивчина, про которую ты думал, когда мы собирали ягоды.
— Будь и ты здорова всегда! — пожелал Андрей.
— Спасибо, — усмехнулась Галина. — Какие же вы хорошие ребята!
Стоколос обнял дядьку Матвея. Потом подошел к Оленеву. Он внимательно посмотрел в его глаза, в глубине которых видел свое отражение. В это мгновение ему показалось, что он передавал ему то, что было у него чистым и добрым, и принимал в свои глаза теплоту сердца Ивана, часть его дум. Андрей верил, что люди, которым смотришь в глаза, не забываются долго, может, до самой кончины.
— Хорошо, Ваня, что ты есть на свете, — гордо, торжественно сказал он, ибо считал, что их искренняя дружба это допускает.
— Максим, Андрей! Я всегда буду думать про вас. Когда тяжело будет вам, представьте, что я рядом! И вас будет как трое, — словно заклинание, произнесла Галя.
— Вот именно! — вздохнул Оленев, держа Андрея за руку. — И меня вспомните, четвертого.
— Хорошо, что нас четверо. Это уже рота, как у моряков! — добавил старшина Колотуха. — А с пятым, майором Сильченко, нас уже полный батальон пограничников!
— Прощай, брат! — сказал Андрей, внимательно всматриваясь в обескровленное лицо Оленева. — Выздоравливай и будь осторожным.
Стоколос не знал, сколько будет в его жизни настоящих друзей. Может, и не так много. И когда он писал письма за Ивана Наде Калине, и когда они встретили первый вражеский десант на советской земле в три часа пятьдесят пять минут 22 июня 1941 года, и когда выходили из огненного поля, чтобы снова стать бойцами регулярной армии, Андрею казалось, что сердце у них одно на двоих.
— Вот именно, постараюсь быть осторожным, — пообещал Иван.
Андрей вынул из кармана два каштана.
— Каштаны на память… Это с дерева на склонах Днепра в Киеве. Когда ты спал у нас дома, я забрался на него и сорвал.
Иван задумчиво поглядел на каштаны и бережно их положил в карман.
— Что же тебе подарить?.. Нет у меня сейчас ничего. А-а! — вдруг спохватился он. — Будем живы, будут у нас дети, сына обязательно назову Андреем.
— А я своего — Иваном! — пообещал Стоколос.
Чувствуя на себе взгляд Максима, Галя вспыхнула, вспоминая прошедшую ночь. Веки ее дрогнули.
— Ну что ты! — тихо шепнул Колотуха.
— Все будет хорошо.
— Точно! — подтвердил появившийся тут же дед Цымбал. — Верить нужно, Галя! Иначе зачем жить?
— Буду верить! Буду!
— Смотрю я на тебя, Галя, смотрю на Максима, на Андрея и Ивана, и хочется мне кое-что сказать, — вмешался в разговор Матвей Кот, приковылявший на костыле.
— Ну так скажите, — попросила девушка.
— Первое мое слово — это спасибо, что вынесли из огня. Какой ворог-супостат может покорить таких, как наша Галя, как Максим, Андрей, Ваня, что сказали так про своих будущих сыновей. Гитлер? Не хватит у него ни силы, ни духа на это. Ты не печалься, Галя! Переберемся на тот берег Днепра. Подлечим раны, как-нибудь дождемся возвращения твоего Максима! С богом, хлопцы! — обратился он к Колотухе и Стоколосу. — Идите и возвращайтесь! Ждем вас!
3
Над лагерем майора Сильченко появились немецкие самолеты. Красноармейцы успели уже окопаться, и поэтому их потери были небольшие.
Вечером колонна пехотинцев и автомашин двинулась из леса на восток. Время от времени к майору Сильченко подходили командиры рот, связные, которые докладывали обстановку. Андрей заметил, что большинство посыльных не оценивали обстановку, а лишь констатировали то, что происходило, и с надеждой взирали на майора, от которого теперь вроде бы зависела жизнь всех двигающихся в колонне.
Около майора Сильченко остановился мотоцикл с коляской, из которой поднялся неповоротливый, полный человек в сапогах с разрезанными голенищами. Андрей от удивления приостановился. По этим голенищам он узнал старшего лейтенанта Пужая, артиллериста, с которым пришлось встретиться на южном рубеже обороны Киева. Тогда пограничники Оленев, Колотуха и Стоколос помогали батарее лейтенанта Зарубы вести прицельный огонь. Андрей сделал вид, что не узнал артиллериста, а Пужаю было не до Стоколоса и Колотухи.
— Немецкие танки! Слышите? — Он кивнул в ту сторону, где с напряжением выли моторы и лязгали гусеницы. — Сейчас пойдут на нас… — И, оглядываясь, добавил: — А на автомашинах можно бы и оторваться…
Это и было то сообщение, с которым он примчался к Сильченко. Сказав это, Пужай вобрал голову в плечи. Сильченко с ответом не спешил. И Пужай посчитал, что майор понял его. Ведь во время выхода из окружения, безусловно, придется раздробиться на отдельные взводы и группы.
— А разве хватит машин для всех? — внезапно спросил Сильченко.
Пужая передернуло от этих слов.
— Вы говорили про себя или меня? Ловко! — повысил голос Сильченко, и его рука легла на кобуру маузера.
— Товарищ майор! — послышался голос еще одного связного. — Танки на левом фланге!
Сильченко приказал связному следовать по маршруту, проявляя осторожность и бдительность. Обернулся, чтобы поговорить с Пужаем, но того и след простыл. Протрещал лишь вдали мотоцикл, за рулем которого сидел водитель.
Пужай пробрался в глубь колонны. Он пригнул плечи, будто опасался, что кто-то треснет его по затылку, как частенько было в детстве.
«Вот и доверься таким людям, как этот майор! — с раздражением думал он. — Хотел же как лучше! Чего только не приходится переживать и выдерживать!»
У каждого своя доля… Вот Пужая она кидает на этой войне, как щепку в море. В первую неделю августа немцы так надавили, что пришлось старшему лейтенанту бросить гаубицы и снаряды, чтобы не опоздать на переправу. Но воздушнодесантники и моряки из днепровской флотилии заставили Пужая и его пушкарей возвратиться на позицию. А где уже та позиция и техника?! Когда не стало снарядов, даже лейтенант Заруба, заядлый служака, покинул свои гаубицы и перешел на сорокапятки, чтобы стрелять по танкам. Пужай этого не хотел. С гаубиц на корпусную артиллерию он бы перешел, а на сорокапятки нет. Пусть из них стреляют те, кому не дорога жизнь. Получалось так, что Пужая в штаб полка взял майор Барабанов. И снова пришлось быть рядом с недругом Зарубой. Тот тянул свои сорокапятки на правом берегу, перешел с ними на левый. А потом куда-то исчез со своими пушками и курсантами.
Вдали все сильнее гремели немецкие танки. Пужай, держась рукой за живот, вдруг побежал к куче соломы, которая высилась вблизи полевой дороги, и задержался там надолго. Никто из колонны его не знал, и он мог сидеть с ремнем на шее хоть до утра.
