Юрий Колесников - Особое задание
— Тепло, хорошо и госпожа маркиза прекрасна!..
Как-то комиссар Тоут сказал в шутку, что скоро наступит весна и ему придется сбросить шубу.
— О мой комиссар, вы ошибаетесь, — ответил Легре. — В этом пальтишке я приеду после великой победы в Марсель, даже если будет сорокаградусная жара!.. И поверьте, мой комиссар, вряд ли кто усомнится, что столь элегантное творение куплено не на валюту в «Галери Лафайет»!..
…Шли дни, шли бои. Дивизия продолжала свой рейд и, как любил выражаться Холупенко, «робила шухэру». Легре усвоил это своеобразное выражение своего неразлучного дружка, приставив к нему частицу «де», означающую родительный падеж.
— Мон шерр Холлюпенько, се-одня ми делат де шухэру, уй?
— Всэ будэ, Марсельеза, не горюй! — отвечал своим басистым голосом Холупенко. — Сегодня хфорсируем две «жилизки» — раз. Компранэ? Та водну «шоссейку» — два. Та ще у Билгорае зробимо «шухэру», да знаешь якого?! — и Холупенко делал резкое движение рукой.
Тем временем окончательно поправился французский лейтенант. Он тоже был зачислен в полковую разведку. Этот француз был полной противоположностью Легре. Высокий, худой, сдержанный, с изысканными манерами, он держался всегда в стороне, молчаливо и скромно. Если с Легре партизаны балагурили как с равным, то лейтенанта они стеснялись.
Дивизия вела тяжелые бои на подступах к Беловежской пуще. Обстановка с каждым днем и даже часом все более осложнялась. Партизаны пытались прорваться в гущу леса, а гитлеровцы старались этого не допустить. К тому же погода стояла скверная, шли беспрерывные дожди, дороги раскисли, ночи были темные, обоз санчасти вырос до двухсот подвод…
К рассвету полк достиг Рожковки, небольшой деревни на подступах к Беловежской пуще. Шедшая в голове колонны разведка напоролась на фашистскую засаду. Партизаны залегли. И вдруг послышался голос Легре:
— Мой лейтенант, предъявим бошам наши верительные грамоты… Не стесняйтесь! — и он первым бросился вперед.
В коротком бою засаду смяли, но в Рожковке немцы держались упорно: пришлось с боем брать хату за хатой. Наконец путь в Беловежскую пущу был свободен.
Уставшие от переходов и боев, промокшие от обильных и частых дождей, партизаны расположились на отдых. У небольшого костра собрались разведчики. Послышался смех, это вспоминали, как француз «предъявлял» фашистам «верительные грамоты». Легре заявил, что теперь он является «чрезвычайным и полномочным послом французской компартии в партизанской дивизии Ковпака».
Французский лейтенант стоял, прислонившись к дереву, держа в одной руке большой ломоть черного хлеба, в другой — кусок сала. Тут же были Томов и доктор Зимма — санитарная часть расположилась рядом. Вдруг все как-то сразу умолкли. Усталость давала себя знать. Каждый думал о чем-то своем. Но Легре опять нарушил тишину. С серьезным выражением лица он заявил Томову:
— А знаете, теперь лейтенант Жан-Пьер уже не стопроцентный граф!..
Зимма перевел слова Легре, на что один разведчик заметил:
— Еще бы!.. Сало-то уплетает, будь здоров, как наш брат…
Однако Мишо намекал на другое.
— О, нет, мои камарады… Сейчас я говорю серьезно. Наш лейтенант по возвращении во Францию будет лишен графского титула. У него теперь в жилах течет полкружки русской крови командира разведки Томова да, наверно, целая фляга от моего украинского камарада Холлюпенько. Но, кажется, наш добрый доктор подлил ему еще венгерской крови комиссара Тоута!.. Естественно, что после такого «ассорти» называться чистокровным графом как-то неудобно… Это уже, скорее, эрзац-граф!..
Зимма переводил слова Легре под неумолкающий смех партизан. Жан-Пьер смущенно улыбался. Однако в шутке Легре заключалась солидная доля правды. Жан-Пьер на самом деле был графом и происходил из весьма состоятельной и знатной семьи де Шаррон. К тому же был племянником какого-то кардинала из Турнье. Но это не помешало ему сейчас воевать вместе с партизанами Ковпака, ходить с ними в разведку и бить гитлеровцев.
Отдых был нарушен командой: «В ружье!» На флангах дивизии шла перестрелка, и вскоре все полки приняли участие в бое. Командование дивизии приказало старшему лейтенанту Томову под охраной полковой разведки увести обоз и санчасть в лес. Но по лесным опушкам стояли гитлеровские заслоны. Один такой заслон был разгромлен партизанами с хода. Санчасть и обоз вошли в лес. Здесь все вздохнули облегченно. Из-за туч вынырнуло солнце. Если бы не шум боя, доносившийся со стороны Рожковки и близлежащих хуторов, на душе и вовсе было бы спокойно.
Стрельба иногда затихала и временами даже прекращалась, но потом возобновлялась с новой силой. Гитлеровцы, видимо, подбрасывали все новые и новые подкрепления. Вскоре обоз остановился, разожгли небольшие костры — партизаны сушили одежду, чистили оружие, перезаряжали пулеметные и автоматные диски. Доктор Зимма обходил со своими санитарами раненых и на ходу делал перевязки.
Недалеко от штабной телеги расположились разведчики, там снова слышался смех. Томов подошел к ним. Ну, конечно же, здесь неугомонный Легре. И Жан-Пьер тут, только он сидит в сторонке на пне и, сдержанно улыбаясь, приводит в порядок свои ногти. Увидев Томова, лейтенант выпрямился. Томов вопросительно посмотрел на него.
Легкая улыбка скользнула по лицу Жан-Пьера.
— Наш аджупет дает очередной спектакль.
Томов присел рядом с французом и достал кисет. Оба закурили, скрутив «козьи ножки» из крепкого самосада. Стрельба совсем прекратилась. Лес дышал спокойствием, уютом. Все располагало к беседе. И француз рассказал Томову грустную историю из своей жизни.
Еще до войны, будучи в гостях у своего дядюшки в Турнье, он познакомился с одной девушкой, звали ее Сюзан. Работала она шляпницей в небольшом ателье у какой-то вдовы.
— По-моему, это была ее дальняя родственница. Мы недолго встречались, но полюбили друг друга, — тихо проговорил Жан-Пьер и умолк.
Подошел Легре, берет у него ухарски сдвинут на затылок. Томов подал кисет и ему, тот тоже закурил.
Жан-Пьер заговорил снова, медленно, задумчиво. Он говорил о Сюзан, и в его голосе слышалась тоска.
Томов спросил, не сохранилась ли у него фотография девушки.
Француз отрицательно покачал головой.
— Она была настоящим человеком!.. — вмешался Легре. — Кстати, ты мне так и не сказал, она была красивая?
Жан-Пьер слегка пожал плечами:
— Как тебе сказать, мой друг. Красавицей ее назвать было нельзя. Но в ее взгляде было что-то такое… Как бы это объяснить? Ну, какая-то готовность к самопожертвованию, преданность, искренность, чистота… Понимаешь?
— Она была вашей невестой? — спросил неожиданно Томов.
— О, нет! — с сожалением воскликнул Жан-Пьер. — Это было невозможно… Я из графской семьи, а она — обыкновенная шляпница… Мои родные никогда бы не согласились… Я должен был выбирать: родные или она. А тогда я был еще молод… Делал вид, будто езжу к дядюшке в Турнье, в действительности же встречался с ней… Вскоре боши ворвались во Францию. Я забеспокоился о Сюзан и поехал в Турнье. Ателье было уже закрыто. Не нашел я и Сюзан. Только через полгода я напал на ее след. Но было уже поздно.
Томову показалось, что голос француза дрогнул Он искоса посмотрел на него, но тот отвернулся.
— Ее арестовало гестапо, — после минутной паузы добавил Жан-Пьер.
— А вы не пытались ее освободить? — спросил Томов.
Жан-Пьер грустно улыбнулся:
— Все, что мог, я делал. Предлагал много денег, поил кого надо и не надо, заводил знакомства с грязными типами, которые имели связи с бошами… Даже прошения писал. Но, сами понимаете, гестапо!.. Одно время меня обнадежили. Один кагуль[21] путался с высокопоставленными бошами. Мне говорили, что он вхож к гитлеровскому верховному комиссару в Париже. Я писал и этому генералу, был у него на приеме… Даже подарил ему одну нашу фамильную драгоценность. Он обещал. Я надеялся и ждал… О, если бы вы знали, как я ждал!.. Дни казались мне годами… Но потом мне сообщили, что Сюзан расстреляли в Мон-Валервен… Я немедленно поехал туда и там узнал, что Сюзан, оказывается, участвовала в движении Сопротивления. А приговор, как выяснилось, подписал тот же самый генерал, который столь любезно принял в подарок жемчуг и которого я так просил о пощаде…
Мишо эту историю уже знал, но не мешал Жан-Пьеру рассказывать.
— Вы полагаете, что сведения эти достоверны? — желая как-то подбодрить француза, сказал Томов. — Может быть, ваша Сюзан еще жива… Такие случаи бывают…
— О, нет, мой шеф… Сведения, к сожалению, абсолютно точные. Сюзан была коммунисткой. Я тоже вначале не верил: хрупкая, молодая, еще почти ребенок, а пошла сражаться с бошами… Представляете себе, такая нежная — и коммунистка!.. А я, откровенно говоря, прежде терпеть не мог ни нацистов, ни коммунистов. В офицерской школе, где я учился, мне твердили, что одни стоят других… Потребовалась оккупация моей Франции, гибель Сюзан, разгром Европы, чтобы убедиться в своем заблуждении и почувствовать, насколько близоруки были наши довоенные правители…
