Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-5
— Так я тут причем? — продолжаю упираться я. — В этом деле главный — рамщик. Он — всему голова.
Зовут Мишку, тот подходит.
Вот так мы, четыре темных личности, еще целый час толковали о том, как нам изготовить поменьше шпал.
Мы продолжали пилить шпалы, и «торможение» получалось у нас плохо. Мишка просто психологически не мог медленно вести каретку, если пила легко брала древесину, а я не мог, например, вместо одной секунды на умножение «дважды два» тратить целую минуту. Но «кто ищет, тот всегда найдет», и я кое-что придумал.
Хотя разделывал тюльку на шпалы именно я, считать, сколько каких шпал у нас получалось к концу смены, я не мог. Это могли делать наши «отвозчики», которые отвозили на тележке по рельсам готовые шпалы к пропиточным ваннам и укладывали их штабелями по типам. И теперь Лешка примерно за 30–40 минут до конца смены подходил к каретке и подавал мне дощечку с указанием количества изготовленных к этому времени шпал. Если их уже было достаточно, то я остальную тюльку пускал на вырезку, а не шпалы, причем, старался вырезку делать потоньше, чтобы визга было много, а шпал — ровно столько, сколько нужно по заданию, и поскольку план был только по количеству шпал, то мы никак не попадали в стахановцы. Что и требовалось.
Когда мы резали только доски, я видел, как у Мишки шевелятся губы, то есть это ему не нравилось, и он просто матерился от души. Мишка был добросовестный работяга, и он был, конечно, прав. Я ему сочувствовал — и тоже был прав. Но мы не могли идти против бригадира, который тоже был прав. Вот такая философская закавыка: все правы, а правды нет. Но это был, пожалуй, самый правильный выход, хотя, если бы это разоблачило начальство, то дело пахло саботажем. Но план мы выполняли, а большего от нас никто не требовал.
Не могу теперь вспомнить, за что я попал в карцер. Помню только, как мы, трое, стояли в кабинете, а начальник колонны старший лейтенант Утехинский расхаживал возле нас и что-то выговаривал. Вдруг он остановился напротив меня.
— Чего ухмыляешься, чего ухмыляешься?
— Я не ухмыляюсь, — отвечаю.
Дело в том, что шрам на моем подбородке немного перекашивал мое лицо, и иногда таксе выражение можно было принять за ироническое. Впрочем, вполне могло быть, что я, по ехидству своего характера, и вправду ухмылялся.
Так или иначе, но в карцер я попал, но всего через трое суток меня оттуда выпустили по требованию начальника завода и по наводке бригадира. Я становился незаменимым.
Жил я в бараке нашей бригады, отношения со всеми бригадниками у меня были хорошие, в бригаде не было ни одного блатного или полублатного. Все — работяги. Но настоящих друзей у меня в бригаде не появилось. Не знаю, каким образом, образовалась тройка друзей, живших в одном бараке: я и двое Петров, но один был Петро, а другой — Петька. Петро, мужик в возрасте, был лагерным сапожником, а кем был Петька, совсем молодой парень, я уже не помню, но на общие работы за зону он не выходил.
Смотрю я сейчас на фотографию. На обороте надпись: июль 1949 года, а на самом фото — я, молодой, красивый, в сверкающих сапогах. Но это обман зрения, сапоги ненастоящие. Петро ремонтировал обувь и для зэков, и для охраны. Он раздобывал где-то обрывки списанных полушубков, выбирал из них более или менее крепкие куски, сбривал с них шерсть и шил сапоги, а подошвы — из резины; все это красил самодельной краской из жженой резины, и сапоги готовы. Правда, в них нельзя было нигде ходить, кроме пола барака; даже по земле очень осторожненько нужно было ступать, но выглядели красиво. На нашей колонне многие высокоблатные щеголяли в таких петровых сапогах. Нам с Петькой тоже Петро изготовил по паре для шику.
Контакта с бухгалтерией я не терял, но решил им не надоедать, а в отчетное время в конце месяца приходил им активно помогать, во-первых, чтобы лучше со всеми ими познакомиться, а во-вторых, чтобы им показать, чего я стою и чего умею. Куска хлеба они за работу не давали, им это делать просто было неудобно, да я бы кусок хлеба и не взял (хотя хлебушка хотелось), но всегда приглашали к обеду или ужину, и я наедался, как следует.
Но вакансий для меня так и не было.
Уже четвертый месяц я раскатывал на своей каретке, а просветов в судьбе моей вроде бы не намечалось. Но недаром говорится: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Десятка полтора то ли перепившихся, то ли перекурившихся уголовников устроили на колонне форменную резню. Произошло это ночью. В наш барак ворвалось пять человек с ножами, подняли всех с нар и приказали построиться вдоль линии вагонок, а затем оттуда послышались крики, мольбы, стоны. Один из них остался возле дверей и ходил взад-вперед, размахивая ножом и выкрикивая ругательства. Видимо, ему очень хотелось и самому включиться в резню. Моя вагонка была первой от двери, и я стоял возле нее и думал: если он подойдет ко мне и поведет себя как-то угрожающе, то я ударю его обеими руками в грудь и выскочу в дверь. А там, в зоне, несколько человек гоняли туда и сюда по снегу толпу полуодетых людей.
Со мной все обошлось, но некоторые люди пострадали, и серьезно. Когда бандиты выбежали из барака, все бросились помогать раненым, убитых, кажется, не было. Что это было, кого искали, кого резали, или все это было бессмысленной резней обезумевших людей, никто не знал. Или же был все-таки некий отбор, возможно, по подозрениям, по предположениям, по личной неприязни, то есть-воспоминания «сучьей» войны? Пострадал и мой дед-нормировщик. Когда он открыл дверь своей палатки, вошедший в криком «А, б… очкатая!» ударил ногой по столу, а деду — ножом в живот. Уж он то, конечно, «сукой» не был.
Цифр я уже не помню, назову приблизительные. Человек шесть-семь было убито, человек сорок отправлено в больницу с ранениями, как сейчас любят говорить, разной степени тяжести.
Интересны действия охраны во время этих событий. На вопрос начальства по телефону из Дук, наш начальник охраны доложил: «Все меры приняты, вся рота поднята по тревоге, посты на вышках удвоены, вокруг зоны действуют патрули с автоматическим оружием и собаками». В зону ни один из охраны не зашел, а дежурные надзиратели сбежали из зоны при первых же криках.
Утром я вышел на работу, а вечером меня вызвал начальник.
— Говорят, ты нормировщик?
— Нормировщик, только по металлу не работал, а все остальные работы знаю хорошо.
— Ничего, справишься, там справочники есть.
— Так у него вроде помощники были?
— Никакие они не помощники. Так, шпана. Иди, наведи там порядок и приступай. Понятно? И переселяйся туда, в палатку.
— Понятно, гражданин начальник.
Я отправился в контору нормировщика, познакомился со своими помощниками, собрал разбросанные бумаги, просмотрел справочники, но перебираться не стал — и правильно сделал.
На следующее утро после утренней поверки я подошел к нарядчику и спросил, куда мне собираться. Он сказал, что на завод.
Уже на работе, катаясь на каретке, я узнал от бригадира причины непонятного события. Оказывается, начальник шпального завода отказывается отпустить меня с завода, а он человек вольный, начальнику колонны не подчинен и имеет свой план.
Началась для меня двухсменная работа. Если я в дневной смене, то потом часов до двух ночи работаю как нормировщик, а если в ночную, то соответственно работаю днем. Очень несладко, но я не хочу упустить должность нормировщика, а сделать что-либо другое у меня возможности нет.
Так прошло две недели, у меня уже никакого терпежу нет, и вот слышу новости: начальник завода согласен отпустить меня, если я подготовлю на смену себе такого же умелого каретника. Мне все это было рассказано, я только в уме посмеялся, потому что точно знал, что такого, как я, на свете нет и быть не может. Вслух я этого не сказал и принялся за дело. Сделать это было нетрудно, я уже до этого присмотрел одного неплохого парня и даже попробовал его пару раз прямо на каретке.
Готовить замену, значит готовить, и я активно взялся за дело. Нарисовал на картонке все возможные типы разделки тюльки, прикрепил на каретке, хорошо потренировал намеченного парня, и, наконец, бригадир был удовлетворен его действиями.
Наконец, я ушел, слава Богу, из бригады, но на этом мои беды не закончились. Через три дня произошла беда. При первом проходе каретки отрезалась тонкая полоска древесины, по сути дела, щепка, а это было очень опасно, так как пила могла отрезать кусок этой щепки и отбросить с большой силой в сторону, что было чревато большой бедой для находящихся вблизи людей. Мой ученик наклонился, чтобы придержать болтающуюся щепку левой рукой, а в это время рамщик резко подал каретку вперед, и пилой парню срезало кончики трех пальцев. Его отправили в лазарет, а меня снова посадили на каретку.
Пришлось обучать еще одного каретчика, и, наконец, я окончательно распрощался с кареткой. Теперь я стал нормировщиком окончательно, не заботясь о шпалах и их изготовлении.
