Владимир Першанин - Штрафники, разведчики, пехота
Командир роты приказал мне раздобыть патроны для пулемета. Где, не объяснил. Зато сообщил, что присвоено звание «младший сержант». Мы собрали с помощником сотни две патронов, но кожух пулемета в трех местах пробило осколками, вытекла вода. Пулевые отверстия еще можно было заткнуть тряпками. Развороченные осколочные пробоины в полевых условиях не заделаешь. Имелся бы паяльник, канифоль, олово, я бы за час, как бывший слесарь, выправил и запаял кожух. Ни паяльника, ни часа времени у нас не было. Вокруг лежали убитые, раненые уползали под пулями в тыл. В ночь мы отступили.
Куда-то шли часов пять подряд. Нестерпимо разболелась рука. Ночь и день я кое-как вытерпел, а вечером снял телогрейку, гимнастерку. Байковая нательная рубашка покрылась коркой засохшей крови. Рука опухла, стала красной от плеча до пальцев. Я позвал помкомвзвода. Тот почесал затылок, послали за ротным. Старший лейтенант осмотрел рану. Санитар, пожилой дядька, выполнявший обязанности убитого санинструктора, сказал:
— Чего смотреть? Надо парня в санбат отправлять. Заражение может начаться.
Старлей с минуту раздумывал, затем попросил, совсем не по-военному:
— Может, останешься, Саня? Пулеметчиков в роте нет.
— Какой от меня толк? Рука не двигается. Да и «максим» поврежден.
Я понимал положение ротного. Людей осталось всего ничего, что ждет впереди — неизвестно. Но я за последние дни столько нагляделся смертей, участвовал в тупых лобовых атаках, что хотел только одного. Уйти отсюда подальше. Пусть режут, чистят рану, избавят меня от бьющей толчками боли. Старший лейтенант понял мое состояние, вздохнул:
— Ну, иди, Гордеев. Спасибо за службу.
Я козырнул в ответ, а ротный напомнил: «Лычки на погоны ему быстренько нашейте».
Погонов у меня не было. В марте сорок третьего многие еще носили старую форму с петлицами. Мне прикололи на петлицы два медных треугольника, выписали карточку переднего края, и я зашагал в санбат. Долго плутал, рука разболелась еще сильнее. Я мечтал о теплой землянке. Нашел наконец санбат. Несмотря на ночь, там шла эвакуация. Снимали палатки, укладывали на машины и повозки тяжело раненных, медицинское оборудование. Меня на ходу осмотрели, сменили повязку, сделали укол. Мест для многих раненых не хватало. Тем, кто мог идти, предложили либо ждать второго рейса, либо добираться километров сорок пешком. Оставили топографическую карту, объяснили дорогу.
Уезжала и кухня. Желающих накормили от пуза молочной кашей, отварным мясом с белым хлебом. Я чего-то пожевал и решил добираться пешком. Одна группа вышла сразу, вторая, человек двадцать, попозже. Возглавил ее капитан с перевязанными руками. Шли по дороге. Уже рассвело, все опасались немецких самолетов, но шагать по целине было слишком трудно. Наст проваливался под ногами, мы увязали в снегу. Снова вернулись на дорогу. Кто-то из бойцов отставал. Помочь им мы ничем не могли. Трое свернули к деревушке, недалеко от дороги. Капитан крикнул вслед:
— В плен попадете!
Трое, не оборачиваясь, брели по оттаявшему мокрому снегу к деревушке. Я им позавидовал, через полчаса они будут в тепле, завалятся спать. Но мысли о плене заставляли меня шагать, забыв о боли в руке. Прошли без отдыха часов шесть. Пасмурная погода мешала немецкой авиации. Видя, что люди падают, капитан объявил час на привал и обед. Мы устроились на пригорке, под соснами. Снег здесь растаял, темнела плешина хвои. Минут пять все сидели или лежали неподвижно, затем стали доставать из вещмешков и противогазных сумок куски, торопливо жевали. У некоторых еды с собой не было.
— Отставить! — поднял забинтованную руку капитан. — Мы в одной армии служим, значит, и харчи в кучу.
Подавая пример, достал из полевой сумки банку консервов, кусок хлеба, пакетик сахара. Кто с охотой, а кто бурча, стали выкладывать на расстеленное полотенце свои запасы. Я положил полбуханки хлеба одним из первых. Кто-то жевал еще быстрее, не торопясь присоединяться к общему котлу.
— Смотри, не подавись, — насмешливо проговорил капитан.
Боец закашлялся, а все засмеялись. Еды оказалось довольно много. Капитан сразу отложил половину и приказал мне:
— Положи в вещмешок. Как фамилия, сержант?
— Гордеев, — ответил я, вставая, и неожиданно добавил: — Саня… пулеметчик.
Снова раздался смех. Саня-пулеметчик! Как по уставу чешет. Кличка приклеилась ко мне на то время, пока мы добирались до санбата и пока я там находился. А в тот пасмурный мартовский день мы жадно поглощали наш скромный обед. Делили харчи поровну. Мне достался ломоть хлеба, на одном конце которого лежали две мелкие рыбешки из консервов «бычки в томате», а на другом — горка желтоватого сахара.
Сорок километров прошли за два дня. Очень торопились. Нас подгонял гул артиллерии и немецкие самолеты. Самолеты налетали дважды. Первый раз группу не заметили и бомбили большой обоз. Второй раз один из «Юнкерсов-87» погнался за нами. Мы успели спрятаться в перелеске, но отставший раненый боец был убит пулеметной очередью. Похоронить его мы не смогли.
В конце пути повезло, подвернулась попутка, а то бы мы и третий день топали. Настолько выбились из сил, что свалились в палатке и заснули, даже не ужиная. Началось лечение. У меня подозревали остеомиелит — воспаление костного мозга. Слово «мозг» не на шутку испугало. Чувствовал себя плохо, держалась высокая температура, по ночам бредил. Врачи говорили, что слишком рано выписали из госпиталя. К счастью, остеомиелита я избежал. Руку снова резали, чистили рану. Когда она более-менее зажила, меня оставили на месяц при санбате.
Хотя на участке нашей дивизии шли так называемые бои местного значения, раненых поступало много, особенно с осколочными ранениями. Поганая штука — осколки. Привозили ребят, сплошь издырявленных железом. Рентгена не было, часто осколки нащупывали с помощью обычной металлической спицы. Наркоза постоянно не хватало, давали морфин, спирт. Кричали во время операции так сильно, что я не выдерживал, пытался уйти подальше от операционной. Я считался временным санитаром, меня сразу начинали искать. Санитарам работы всегда хватало. Выносили раненых, тазы с отрезанными руками и ногами. Идешь, а женщины тебя останавливают, достают из тазов окровавленные бинты для стирки и повторного использования. Нагляделся всяких ужасов. Как люди от заражения и перитонита умирали, как плакали, очнувшись от наркоза, безногие или безрукие парни и мужики. Изредка видел ребят без обеих ног с одной рукой или с отчекрыженными руками-ногами. Их называли «самовары». Лежали как не в себе, обколотые морфином. Вскоре «самоваров» отправляли в госпиталь. Говорили, что большинство из них умирают. Сказать откровенно, мы им не выздоровления желали, а легкой смерти. Кому ты без рук-ног нужен?
А меня пригрела санитарка Ася, женщина года на три постарше. Думаю, она просила врачей оставить меня подольше при санбате. Это я уже позже понял. Я за санбат не держался, готов был хоть завтра на выписку. Возможно, Ася мою жизнь спасла. Как я потом узнал, в то время полк вел тяжелые бои. Выписали меня в начале июня. Ася плакала, собрала в дорогу еды. Расцеловались, сел на попутную машину и поехал в штаб дивизии. Про переписку и дальнейшие встречи разговоров не было. На войне даже на неделю вперед не заглядывали, боялись сглазить. Все знали, что жизнь в любой момент может оборваться.
Я попал в свой полк. Только в другой батальон, командиром пулеметного расчета. Наведался в свою бывшую роту, с трудом нашел двоих-троих знакомых ребят, остальные все новые. Стало так тоскливо, что больше в свою роту не приходил.
Июнь и половину июля простояли в обороне. Севернее гремела ожесточенная Курская битва. Во второй половине июля перешла в наступление наша дивизия и наш полк. Коротка жизнь пехотинца в наступлении. Хотя летом сорок третьего года нас активно поддерживали танки и авиация, атаки в степи, среди редких перелесков, заканчивались гибелью целых рот и батальонов. Как бы ни прославляли великое мастерство наших полководцев, людей гибло огромное количество. Мы, пулеметчики, двигались вместе с наступающими. Но если пехотинцы могли какое-то время отлежаться в укрытии, от нас требовали вести постоянный огонь. Немного постреляешь, и сразу меняй позицию. На «максимы» обрушивался огонь немецких МГ-42, минометов и тех самых 75-миллиметровок, одну из которых я видел на волжской переправе.
В первый же день, лежа в наспех углубленной воронке, я потерял второго номера. Нас засекли, пора было менять позицию, но вылезти из воронки означало верную смерть. Немецкие пулеметы подметали все, как метлой, мины рвались, едва касаясь земли. Второй номер, красивый рослый парень, родом из Донецка, приподнялся всего на десяток сантиметров. Пуля пробила голову вместе с каской. Кровь текла под меня, руки в агонии намертво сжали ленту. Кое-как расцепил пальцы, отодвинул помощника, а на его место лег третий номер, совсем молоденький, зеленый парнишка. На поле вокруг нас лежали трупы. Кровь быстро засыхала под горячим солнцем, откуда-то сразу собирались тучи мух.
