Мария Рольникайте - Свадебный подарок, или На черный день
— Заткнешься, наконец, или помочь?
Он ляжет. Уже лежит. А голову только немного повернет, чтобы видеть. Хрипун сунул пистолет обратно в кобуру. Значит, не будут в него стрелять.
Но там, впереди, кажется, лежит не Виктор. Тот в сапогах. Неужели полицейский?! А второй нагнулся над ним, что-то бормочет.
— Стасюк, прости. Я ж нечаянно попал в тебя. Я в большевика стрелял. — Голос какой-то противный, петушиный. — Хочешь, тоже всади мне в задницу пулю.
— Всадил бы я тебе…
— Прости, Стасюк. Как католик католика прости. Я ж нечаянно. В большевика я в этого стрелял. Ты же знаешь.
— Кончай ныть! — Хрипун разозлился. — Тебе не ружье в руках держать, а коровий хвост.
Переругались бы тут, перебили бы друг друга!
Хрипун тоже нагнулся к лежащему Стасюку. Что-то разрывает. Штанину? Значит, этот дегенерат попал ему в ногу?
— Ничего, Стаська, не охромеешь. Сейчас забинтую. А ну, стрелок, скидывай рубаху! Не очень давно в бане был?
— Давно. Давай… Давай лучше большевика разденем. Из-за них же, гадов, все беды.
— И что ты такой засранец и мазила — тоже? Ладно, леший с тобой! Эй, большевик, вши по тебе не ползают?
Что ответить? Как лучше? Чего они ждут?
— Тебе что, уши пулей прочистить? А ну, раздевайся!
— Сейчас! Сейчас.
— Не смей вставать! Уж в тебя-то Юстас попадет.
Этот Юстас сразу наставил пистолет. Кретин проклятый.
— Пальто давай! И свитер!
— Но ведь холодно…
— Юстас, объясни ему, что только трупы не чувствуют холода.
Мерзавец!
— Я понял. Понял!
Заморозят. Не может человек лежать на снегу в одной рубашке. И чего хрипун так долго перевязывает этого чертова Стаську? Не подохнет и без перевязки. А подохнет — еще лучше.
— Стасюк, ты прости, ладно? Клянусь, что нечаянно. Я же в большевика стрелял. В большевика. Чтоб его…
— Не боишься остаться без работы? — Хрипун явно презирает этого дегенерата.
— А чего бояться? Землю мне уже дали. Заслужил… Еще кое-чего, когда мы евреев из ихних домов вышибали, сам взял. Мне на немцев и самому неохота больше работать.
— Ладно, хватит языком молоть. Давай неси. И ты, большевистская рожа, неси! Только без фокусов!
Какие фокусы, когда ни руки, ни ноги от холода не гнутся, еле дотащились. Сейчас он, наконец, избавится от этой чертовой ноши.
— Осторожно, большевистская гнида, укладывай! Если он хоть раз застонет, ты у меня волком завоешь.
А тот может нарочно застонать, наверно, такой же подлец, как эти двое. Жалко, что ему не перебили обе ноги.
— И сам ложись! Только на край. И чтобы ни на соломинку не придвинулся к нашему человеку. Понял?
Плюнуть бы ему в морду, всем бы им плюнуть.
— Дрожишь за свою поганую шкуру? Шевельнешься — мигом башку продырявлю.
Укрывал Стасюка его свитером и пальто, хотя тот в полушубке.
— Позвольте хотя бы краем пальто накрыться. Очень холодно.
— Околеешь, нам меньше возни будет.
Сам, конечно, уселся лицом к нему.
— Трогай, меткий стрелок!
Куда они его везут?
Надо придумать, что говорить.
Главное, они даже заподозрить не должны, что он бежал из гетто. Он — поляк, и зовут его Збигнев Витульский.
Да, опять Збигнев Витульский.
Однажды он уже одалживал у Збигнева его имя и фамилию, когда в тридцать девятом бежал из Польши. Но тогда повезло, его задержал какой-то доверчивый болван. Поверил, будто документы остались в лодке, а ее унесло во время грозы. Она была плохо привязана, а сам он спрятался от ливня на берегу, в кустах. Единственной правдой была сама гроза и то, что он действительно промок до ниточки. Зато и смог тому дураку заговорить зубы. Убедил, что вовсе не к границе пробирается, а идет берегом реки вниз по течению и ищет лодку, — ее должно было прибить где-то недалеко.
Теперь надо сказать, что документы остались у Виктора. То есть у того убежавшего мужчины. Они не были знакомы, и он понятия не имеет, кто это такой.
Но чтобы поверили, нужны подробности.
Сейчас они будут, подробности. Его нагнал какой-то человек и пошел рядом. Нет, не сразу пошел рядом. Сперва потребовал предъявить документы. Он думал, что это представитель власти, и показал. Незнакомец в темноте ничего не мог разглядеть и положил его удостоверение к себе в карман. Но было ли это удостоверение? В гетто «аусвайсы», а если здесь паспорта? Лучше сказать «документ», не называя, какой. Итак, догнавший его мужчина положил документы в свой карман.
Почему он не потребовал их обратно?
Он попросил, но тот буркнул, что должен что-то проверить, поэтому до ближайшей деревни оставит у себя. И пошел рядом.
А сколько времени они шли вместе?
Недолго. Совсем недолго. Вдруг его попутчик чего-то испугался, толкнул его и сам тоже повалился. Потом также внезапно вскочил и побежал. Это они сами видели. А документы остались у него, если он их, конечно, на бегу не выбросил.
Да, обязательно надо им подкинуть версию, что документы тот мог выбросить в снег. На случай, если Виктора поймают.
Почему сани так медленно тащатся?
Он — Збигнев Витульский. Тут они его не подловят: где Збигнев жил, как учился, у кого после гимназии работал, он знает не хуже самого Збигнева. Не зря столько лет выслушивал его рассказы. А что было делать? Сыночек начальника почты и племянник нотариуса с ним, евреем, даже разговаривать не желали, а Збигневу было все равно, куда чей отец ходит молиться.
О том, куда его отец ходил молиться, сейчас вспоминать не надо. Главное, убедительно отвечать, где Збигнев жил, когда окончил гимназию, у кого работал. Даже сколько хозяин красильни платил. Можно еще добавить, что собирался накопить денег и открыть собственную красильню.
А если захотят проверить? Збигнев же и теперь живет там, дома. Из-за ноги его в армию не взяли.
О ноге тоже нельзя проговориться, — у него они, слава богу, целые и прямые. Только бы их на таком холоде не отморозить.
Надо назвать какой-нибудь другой город, который бомбили. Можно сказать, что дома, где он жил, нет. Как они проверят?
Не станут проверять.
Куда они его везут? Главное — выглядеть спокойным. Он — Збигнев Витульский и ему нечего бояться. Совершенно нечего.
Они называют его большевиком. Надо сразу, как только приведут в участок, начать возмущаться, что его задержали. Поляки — народ гордый, это будет выглядеть вполне естественно.
Обязательно надо объяснить, что он шел искать работу. В городе работа была, но там негде жить, — дом разбомбили. Ночевать где попало запрещено. Да и устал он скитаться.
…Когда в первый раз убегал от Гитлера, больше полугода скитался. Днем не знал, кто примет на ночь. А наутро униженно ждал, оставят его в доме еще на два дня или скажут, что к ним должен приехать какой-то родственник и топчан нужен самим.
Оттого-то тесть, тогда просто незнакомый старик, так удивил. Уж сколько приходилось ночевать на вокзалах, и никому до этого не было никакого дела. А тут — человек даже извинился за то, что разбудил. «Не сменить ли вам эту скамью на кушетку? Она больше подходит для сна». Наутро без него за стол не сели. А после завтрака доктор смущенно предложил: «Если вам здесь удобно, оставайтесь, вы нас не стесните». Даже свои медицинские книги вынес, чтобы комната, то есть его бывший кабинет, «имела более жилой вид».
Ладно, нашел время для воспоминаний.
Он шел в деревню. Но если скажет, что искать работу, они придерутся — почему не завербовался в Германию. Запихнут его в ближайший транспорт. Нет, самому о работе заикаться нельзя. А спросят — скажет, работает в немецких мастерских.
И ведь говорил Виктору, что надо идти лесом. Так нет. Их самоуверенное величество, видите ли, изволили помнить, что дорога эта пустынна, что по ней никто не ездит. А в лесу много снега, и остаются следы. Но сам-то теперь идет по лесу! И ничего, не утопает. Да и кому там видеть следы? Полицаи вот по дорогам шастают. А немцы и вовсе не сунут свои арийские носы в лес. Опять этот мазила заладил свое:
— Стасюк, ну будь человеком. Мы же с тобой католики. Не говори, что это моя пуля. Хочешь, лучшую свинью отдам. В прошлый раз шесть поросят принесла. А тебе что? Только сказать, что это большевик тебя ранил. Ну тот, который удрал. Мы с Казимиром побожимся, что говоришь правду. И этот вот, которого везем, тоже скажет, что его дружок в тебя попал.
Он? Нет, он такого говорить не будет!
— Эй, стрелок! И ты, Стаська! Поставьте мне по бутылке, не такую брехню подкину!
— Поставлю! И за себя, и за Стасюка поставлю!
— Нет, пускай Стаська тоже ставит. Потому что ему за мою выдумку сразу чин дадут.
— По… став… лю.
— А за что ему чин? — Этот мерзавец еще и завистник.
— Как за что? За то, что герой! Гнался за большевиком, вот за этим, которого везем. Тот отстреливался, продырявил Стаське ногу, а он все равно, даже снег от его крови был красный, гнался за врагом. И поймал! Ну как, здорово придумал?
