Шамиль Ракипов - О чём грустят кипарисы
Лежит, не шелохнётся. Утром фашистский снайпер её обнаружил, выстрелил. Пуля пробила шапку Людмилы. Теперь она знала, где укрылся враг — за расщеплённым деревом.
Исхода дуэли ждали и мы, и немцы. Десятки биноклей с обеих сторон обшаривали каждый кустик, каждый бугорок. О том, что немецкий снайпер промахнулся, знала только Людмила. Прошёл час, другой — никакого движения. Наступила ночь. Светила луна, вспыхивали и гасли ракеты. Мучительно медленно тянулось время. Двадцать пять часов Людмила не спускала глаз с убежища фашистского снайпера. И он не выдержал. Видимо, решил, что выстрел был точным, стал отползать. И она его кокнула. Немцы сразу открыли бешеный огонь из пулемётов, миномётов, орудий. Наши артиллеристы ответили. Под прикрытием огненного вала Людмила добралась до первого окопа…
— Молодец! — восхищённо воскликнула я. — Она жива?
— Жива-здорова.
Я в дальнейшем интересовалась судьбой этой удивительной девушки. Позднее узнала, что в 1944 году, ещё до открытия второго фронта, она в составе советской молодёжной делегации побывали в Соединённых Штатах Америки. Хозяева познакомили её с автомобильным королём Фордом. Людмила предложила организовать митинг на одном из его заводов. Это означало — остановить конвейер. Форд сначала не соглашался. Организаторы встречи оказались в неловком положении: ведь русская девушка, красавица в офицерской форме, героиня, пересекла океан не ради того, чтобы просто знакомиться с американскими миллиардерами. Форду пришлось уступить, он согласился остановить конвейер… на три минуты. «Это много! — с улыбкой сказала Людмила Павличенко. — Хватит одной минуты».
Рабочие соорудили из ящиков трибуну, гостья поднялась на неё, и когда наступила тишина, произнесла очень короткую, но поистине снайперскую речь: «Американские парни! До каких пор вы будете прятаться за юбки русских девушек?..»
— О защитниках Севастополя можно рассказывать без конца, — продолжал Саша. — Седьмого ноября 1941 года, когда в Москве на Красной площади проходил военный парад, пять моряков, вооружённые пулемётом, противотанковыми гранатами и бутылками с горючей смесью, заняли позицию в районе посёлка Дуванкой на шоссе, ведущем к Севастополю. Рыть окопы времени не было, расположились в кюветах. Слева и справа — высокие холмы. По шоссе двигались семь вражеских танков. Короткий бой — три машины охвачены пламенем, остальные отошли назад.
Вторая атака гитлеровцев, на шоссе — 15 танков. Пулемётчик Василий Цибулько стрелял, как снайпер, — точной очередью по смотровой щели остановил головной танк. Под гусеницу второго швырнул связку гранат. Два танка поджёг Иван Краснопольский, но упал сам, сражённый пулемётной очередью. Цибулько был ранен, в руке — последняя связка гранат. Пошёл на сближение с танком… Взрыв. Друзья видели, как отважный пулемётчик упал.
Теперь путь вражеской колонне преграждали трое: политрук Николай Фильченков, его товарищи Юрий Паршин и Даниил Одинцов. Почти в полный рост они пошли навстречу танкам — в свою последнюю атаку. На матросских ремнях — гранаты. И в руке у каждого — граната с выдернутой чекой. Бросились под танки, один за другим. Пятеро героев уничтожили одиннадцать танков. Враг не прошёл. Когда к месту боя прибыл батальон морской пехоты, Василий Цибулько был ещё жив. Словно ждал своих, чтобы рассказать о подвиге товарищей. Рассказал и умер.
«Богатыри, — подумала я. — Манштейн мог бы сообразить, что ожидает его армию»…
— А как сражались лётчики-черноморцы!.. — Мой рассказчик заводил разговор о людях особенно близкой мне военной профессии. И это вызвало у меня повышенный интерес.
— Только два гвардейских авиационных полка, 5-й и 6-й, — сказал далее Саша, — с июня 1941-го по апрель 1942 года уничтожили более 10 тысяч гитлеровцев, более 100 танков, 140 орудий, взорвали десять складов, подожгли два нефтезавода, потопили 11 транспортных судов с войсками и техникой. Бич божий!
— Здорово поработали, — восхитилась я.
Волны шумно накатывали на берег. Я остановилась, любуясь прибоем, попросила:
— Расскажите ещё о морских лётчиках. Саша кивнул головой.
— Мне довелось видеть много воздушных схваток. Однажды четвёрка наших истребителей вступила в бой с двенадцатью «Мессершмиттами». Прошло несколько минут — на земле горят четыре «мессера», остальные скрылись в облаках. Один из наших лётчиков, Павел Закорко, совершил вынужденную посадку на вражеской территории. Командир звена лейтенант Виктор Куликов вернулся на аэродром, пересел в «По-2» и отправился выручать товарища. Разыскал подбитый самолёт, приземлился рядом. Через час оба лётчика были на родном аэродроме.
— Бальзам на моё сердце, — улыбнулась я.
Саша, довольный, что наконец-то обрадовал меня, стал рассказывать и о других подобных случаях:
— Лётчик-истребитель Яков Иванов, — продолжал он, — 12-го ноября 1941 года израсходовал в воздушном бою боезапас и решил таранить немецкий бомбардировщик, который прорвался к Севастополю. Ударил лопастями «МиГа» по хвостовому оперению «Хейнкеля-111», сбил его и благополучно приземлился на своём аэродроме.
Спустя четыре дня Яков Иванов совершил второй таран. Атакованный им бомбардировщик «Дорнье-215» развалился на куски, а сам Иванов погиб — удар был слишком сильный. Ему, первому на Черноморском флоте, было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза…
Я слушаю молча: о многом Саше известно. Да, война есть война. Тут всегда сражения и гибель… Никуда от этого не деться. Саше как корреспонденту везде приходится бывать и, о многом он, конечно, слышал. Заторопился, стал говорить быстрее:
— В марте 1942 года два наших «Ила» возвращались с задания. Один повреждён, дотянуть до ничейной полосы не удалось. Приземлился рядом с вражеской траншеей. Лётчик, капитан Талалаев, выскочил из кабины и побежал к ничейной полосе. Его ведомый, старший лейтенант Евгений Лобанов, развернулся, чтобы прикрыть огнём командира. Немцы, выскочив из траншеи, бросились за капитаном, хотели взять живым. Лобанов на бреющем полёте пролетел вдоль ничейной полосы, поливая гитлеровцев огнём из пулемётов. Талалаев добежал до нашего окопа… За спасение жизни командира Евгению Лобанову посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза…
Солнце скрылось за горными вершинами, мы направились к аэродрому.
Между прочим, лётчики Черноморского флота едва не отправили на тот свет самого Манштейна. Вот что пишет он в своих «Утерянных победах»:
«Я совершал поездку вдоль южного берега до Балаклавы на итальянском торпедном катере. На обратном пути у самой Ялты… на наш катер обрушились два истребителя. Так как они налетели на нас со стороны слепящего солнца, мы не заметили их… За несколько секунд из 16 человек, находящихся на борту, 7 было убито и ранено. Катер загорелся. Это была печальная поездка. Был убит итальянский унтер-офицер… Погиб также и начальник ялтинского порта капитан 1 ранга фон Бредов. У моих ног лежал мой самый верный боевой товарищ, мой водитель Фриц Нагаль, тяжело раненный в бедро. Ночью эта молодая жизнь погасла…»
Жаль, что лётчики-черноморцы не сделали второго захода и не погасили жизнь кровавого фельдмаршала — как выяснилось позднее, у них было другое задание, катер они атаковали попутно, не хотели задерживаться, расходовать боеприпасы. Эриху фон Манштейну повезло, как никогда, — отделался испугом. Его скорбь по погибшим спутникам, конечно, наигранна, но можно поверить, что «самым верным боевым товарищем» генерала-фельдмаршала был юный Фриц, личный шофёр: армия, знающая подлинную цену «утраченным победам», по-видимому, ненавидела и презирала своего командующего.
Восход солнца я встретила на скамейке у госпиталя. Мне очень хотелось ещё до отлёта посекретничать с Лейлой, узнать, как складываются у неё отношения с Ахметом. В кармане моей гимнастёрки лежало его письмо, про которое я вчера забыла.
На крыльцо вышел раненый, невысокого роста, худой, с тёмно-коричневым от загара лицом. Он неторопливо спустился по ступенькам и направился ко мне. Правая рука забинтована, на перевязи.
«Наверно, тот самый моряк, о котором говорил Саша, — почему-то подумала я, с любопытством глядя на незнакомца. — Что ему надо?»
Не обращая на меня внимания, он сел на противоположный край скамьи, выложил из кармана кисет, короткую трубку, спички. Я подумала, что он рассчитывает на мою помощь, но ошиблась. Одной руки ему вполне хватило, чтобы развязать кисет, набить трубку табаком, зажечь спичку. Даже двумя руками невозможно проделать эти операции быстрее.
На коротких, почти чёрных пальцах раненого не было ногтей. «Наверно, побывал в гестапо, — с ужасом подумала я. — Его пытали».
Заметив мой взгляд, он буркнул:
— Сам ободрал. Нечаянно.
Я хотела встать и уйти, но раненый ошеломил меня неожиданным вопросом:
