Северина Шмаглевская - Невиновные в Нюрнберге
Вместе с Илжецким я подхожу к гардеробу, где лежат стопки журналов.
— Быстро за пропусками! — командует возбужденный Грабовецкий. Он все время оглядывается и нервно пересчитывает наше маленькое стадо.
Вдруг оказывается, что мир организован замечательно: кто-то все предусмотрел. За стеклянной перегородкой бюро пропусков сидят вежливые подтянутые американские парни в ладно скроенных мундирах — точно таких же видела я утром перед гостиницей. Их форма не перестает вызывать мое восхищение: столько вложено в нее стараний и изобретательности. Культура уважения к форме? Забота об армии? А может быть, только видимость заботы?
— Интересно, в разрешении политических проблем они так же усердны, как в своем пристрастии к отглаженным мундирам и бритью? — задаю я вопрос, сознавая, насколько моя война отличалась от войны моих ровесников из Штатов. Это своего рода свидетельство силы этой армии, с гордостью демонстрируемое их дивизиями, прибывшими спасать Европу.
Илжецкий взглянул на часы, а потом через головы каких-то людей посмотрел в комнатку, отгороженную стеклом, и сложил губы дудочкой.
— Прошу не волноваться. Американцы работают не спеша, но методично. Мы успеем.
Кто-то отошел, разглядывая полученный бланк.
Наконец подошла наша очередь.
— Вы только посмотрите, — торжествует Илжецкий, — до чего толково они работают. Сейчас вы получите пропуска. Сегодня мы вряд ли успеем, но завтра обязательно надо посмотреть, как подсудимых вводят в зал.
Грабовецкий все еще суетится в очереди у окошечка и наконец получает датированные сегодняшним числом пропуска; хотя они заполнялись по нашим паспортам, в них полно ошибок. Фамилии безжалостно исковерканы, причем по очень простому принципу: американская транскрипция с добавлением русских окончаний. Грабовецкий огромным, размером с полотенце, носовым платком вытирает лоб.
— Ну и ну! Я весь взмок. Польские фамилии — это не самая сильная их сторона. Вы только посмотрите, что они тут понаписали.
Илжецкий взмахнул толстыми ручками.
— Забавно! Завтра дежурный будет иметь полное право не впустить нас в здание Трибунала. Может потребоваться вмешательство председателя. Что они сделали с нашими фамилиями?!
Мы направились к широкой лестнице. Буковяк тяжело дышал. Он приостановился, опираясь рукой на перила.
Грабовецкий нервозно озирался.
— Куда подевался Райсман? Сколько хлопот у меня с этими свидетелями!
— Может быть, Трибунал учтет, что вы прилетели с опозданием, — говорит, то и дело останавливаясь, Буковяк. — Лучше всего было бы, чтобы вы дали показания прямо сегодня.
Доктор Оравия тяжело вздохнул.
— Боюсь, что из этого ничего не выйдет. И меня это очень, очень печалит. Мне кажется, что мы вообще здесь никому не нужны.
— Не одной печалью жив человек, — бормочет Илжецкий. — И не одним процессом. Есть еще и чтение. Я вот каждый день с утра покупаю себе специальную американскую газету, и мне хватает ее до конца заседания. Очень рекомендую. Янки в этом отношении на первом месте в мире. Они умеют развлекать.
Я молчу. Не могу отделаться от впечатления, будто этот маленький человечек сегодня тоже одет в пижамку, делающую его похожим на дошкольника, что на нем теплый халатик с бантиком на боку. Стараясь быть как можно вежливей, я говорю безразличным тоном:
— Как вам кажется, пан прокурор, сколько пройдет лет, прежде чем у кого-то возникнет идея издавать комиксы на тему гитлеровской оккупации?
— О, вы знаете, у них развито чувство юмора, на них вполне можно положиться. Всем нужна разрядка, что-нибудь вроде ванны для нервов. Комиксы позволяют мне сохранять душевное равновесие. Да и не мне одному. Я вам очень рекомендую. Давайте займем очередь, не то американцы все раскупят. Гляньте, что делается!
В самом деле, фильм продолжает крутиться. Очередь к прилавку с журналами изогнулась в форме вопросительного знака, взрыв смеха в зале заседаний между первым и вторым предложением при чтении документа. Разглядывание этих картинок помогает сохранять душевное равновесие. Я стою рядом с прокурором, ведь должна же я где-то стоять в этом чужом, незнакомом мне здании, куда впервые пришла. Я жду. Меня не настолько измучили пока проблемы Трибунала, чтобы я нуждалась в веселых картинках перед тем, как давать показания. Моя психика имеет запас прочности.
На лице Илжецкого обезоруживающая, милая улыбка диснеевского медвежонка.
— Я уверен, что ни сегодня, ни завтра у председателя не найдется времени для польских свидетелей.
Зачем же мы втроем приехали сюда? Зачем прокурор Буковяк возложил на нас обязанность поделиться своими страшными, обширными, глубокими знаниями, касающимися концентрационных лагерей?
Поглощенный своими обязанностями Грабовецкий поочередно информирует доктора Оравию, Райсмана и меня:
— Вы будете ждать в комнате для свидетелей. Идемте! Поторопитесь! Заседание начнется с минуты на минуту.
Илжецкий совершенно спокоен.
— Ну, коллега! У нас еще минимум полчаса до входа в зал.
Он лезет в карман за мелочью, покупает шуршащую тонкую газету. На щеках седовласого дитяти появляются ямочки: довольная улыбка полностью стирает следы напряжения с его лица.
— Уверяю вас, еще несколько дней, и вы тоже научитесь черпать оптимизм из ежедневной порции прессы.
Через несколько дней? Неужели я отупею так быстро?
Внезапно Илжецкий прекратил листать газету, проверил часы, поднял кверху палец.
— Как раз сейчас подсудимые по специальному коридору идут в зал заседаний. Они входят туда первыми. Им некуда торопиться, они могут нас всех подождать.
Он замолчал и снова погрузился в чтение. Автобусы, гудя и фыркая, подъезжают к зданию один за другим. Из них выскакивают группы людей и отдельные фигурки. Все суетятся, бегают перед зданием, в бюро пропусков, по коридорам, широким лестницам. Я вижу изящных, одетых в идеально сшитую форму англичанок, корреспондентов, юристов, секретарей, переводчиков. Время от времени Илжецкий кланяется, приветствуя кого-то бегущего по лестнице, потом снова углубляется в газету.
Итак, я свидетель. Я сознаю, что только слова, столь неконкретное средство, будут орудием, с помощью которого мы должны воссоздать перед Трибуналом характер и масштабы преступлений, которые совершались в концлагерях.
— Но ведь это невыполнимо, — сказала я вслух самой себе.
Мне казалось, что увлеченный чтением Илжецкий не замечает, что делается вокруг, но вот он берет мой пропуск, подносит к глазам. Читает.
— Ваша новая фамилия звучит совсем неплохо… Давайте-ка я покажу вам зал заседаний, пока туда не ввели подсудимых.
Из его кармана торчат газеты, сложенные кое-как. Он идет по лестницам и коридорам, сворачивает в темные закоулки, не оглядываясь, так как слышит за собой неритмичный перестук наших шагов.
Он остановился возле невзрачного человечка в служебной форме, что-то спросил его по-английски, изредка вставляя немецкие слова.
Служащий Трибунала, немец, оробел. Давно прошли времена, когда он мог здесь что-то разрешать, объяснять или запрещать. Он топтался на месте, стараясь встать по стойке «смирно», и наконец отрапортовал, уставившись в жилет Илжецкого:
— Jawohl! Подсудимых еще не ввели, поэтому, если у вас есть желание взглянуть на зал заседаний и у вас имеются пропуска…
Илжецкий ткнул пропуска ему под нос, словно колоду карт.
— Этого вам достаточно? — спросил он резким тоном.
— Natürlich[47],— поклонился немец. — Прошу вас поторопиться, конвоиры вот-вот введут арестантов.
Он беззвучно повернул ручку, осторожно толкнул дверь, посторонился.
— Мы входим со стороны трибуны для свидетелей, — свободно объяснял Илжецкий. — Отсюда вы будете давать показания. Осмотритесь, освойтесь немного. Слева, с этой стороны, сидят судьи, обвинители, справа — подсудимые. Зал небольшой. Уверяю вас, что вы справитесь со своей задачей.
— Опять деревянные рельефы, — тихо удивляется доктор Оравия. — Мне всегда казалось, что люди, любящие скульптуру, должны быть добродушными и мягкими.
Райсман с горечью усмехается, качает головой.
Я взошла на трибуну для свидетелей в пустом зале, подняла голову.
— Это все же выше человеческих возможностей, — глухо произнесла я. — Воображение бессильно… Вдыхать легкими смрад от сгорающих трупов… и продолжать жить, ходить, думать, спать, есть. Англосаксы не в состоянии этого понять. Оно и неудивительно. Люди, не пережившие гитлеризма, не поймут этого никогда.
Илжецкий кивнул головой направо.
— Их вот-вот введут в эту дверь, там, под большой деревянной скульптурой. Нам пора уходить.
Грабовецкий, увидев нас, безумно обрадовался и возбужденно закричал:
