Илья Вергасов - Крымские тетради
В знойный полдень я с шофером попал в санаторий «Форос». Уставшие, разморенные жарой, мы бросились к спасительному морю, в спешке не заметили на берегу предупреждающую надпись «Запретная зона», стали купаться. Сейчас же появился погранпатруль, приказал выплыть на берег. Мы почему-то заупорствовали. Кончилось тем, что нас вынудили одеться и повели на заставу.
Мы оказались перед младшим лейтенантом — высоким, поджарым, с жестким ртом, холодноватыми серыми глазами.
— Документы!
Их у нас не было, если не считать за документ шоферскую путевку. «Этот не отпустит», — подумал я и решил извиниться.
Куда там — бровью не повел. Пришлось подробно объяснять, кто мы такие и прочее.
— Кого вы знаете в совхозе «Гурзуф»?
Я ответил, что знаю всех наперечет, даже тех, кто работает в других совхозах Южнобережья.
— Сержант! Запиши фамилии и адреса этих граждан и отпусти.
Я заплатил солидный штраф за нарушение пограничных правил. Негодовал: службист проклятый, попадись такому в руки — труба!
А сейчас мне по душе такой «службист». Уж тут никто не проскочит будьте уверены.
Мои воспоминания оборвал оглушительный взрыв страшенной силы. Упругий воздух горячо ударил по лицу. Семенов резко притормозил, мы выскочили из машины, огляделись, но испуг наш был напрасным: нам ничто не угрожало.
Еще взрыв, еще! Будто гром небесный с нахлестом бился о крутые бока скал, издавая треск, лязг, похожий на падение стальных листов на булыжную мостовую. Звуки стегали по нервам. Это отвечали немцам сверхдальние морские батареи, сотрясая горы до самого основания.
Черные колпаки медленно поднимались над высотами за Бахчисараем и тут же оседали.
Неужели фашисты уже там?
Все ближе к Севастополю, в кабину врывается пороховой угар — его несет с моря западный ветер.
На дороге нервный ритм, и повсюду строгий порядок, который, как я узнал значительно позже, присущ всем дорогам, приближающимся к линии огня.
Атлаус, где должен ждать меня Бортников, в стороне, на проселке. Под скатами шуршат палые листья. Нас неожиданным окриком останавливают и ведут к командиру Пятого партизанского района Красникову.
Я знаю его. Владимир Васильевич директорствовал в совхозе имени Софьи Перовской. Чем-то похожий на интеллигентного сельского учителя, носил пенсне в золотой оправе, аккуратный строгий костюм, белые рубашки, оттенявшие сильную красноватую шею. Был широк в плечах, имел сильный голос.
На собраниях и совещаниях, как правило, занимал почетное место, говорил громко и выразительно, но речь его, в частности для меня совхозного механика, была все же замысловата.
Меня остановили у крылечка, пошли докладывать начальству. Ждать не заставили.
— Заходите! — голос самого Красникова.
Я с трудом узнаю Владимира Васильевича: он в ладно скроенной шинели, опоясан широким ремнем, через плечо — перекрестком — портупея, на боку кобура цвета густого кофе.
— Мы ждем вас, массандровец! — Красников дружески протягивает руку.
За столом сидит незнакомый пожилой мужчина с чисто партизанской внешностью: сивые усы, дубленый полушубок, папаха, маузер.
Наверное, это и есть Бортников. Я беру стойку «смирно» и докладываю по всем правилам.
— Будет тебе! — Он улыбается в ус, сажает меня рядом с собой. — Думал, ты постарше. Ну ничего, сложим года наши в одну кучу, поделим на две части, и будет что надо! — Бортников говорит с такой доверчивостью, будто знает меня давным-давно. Мне с ним просто.
Сидим за длинным столом в учительской. Красников шумно двигает картой, показывая границы двух партизанских районов. Да, наш район — Четвертый, куда и определяют меня в начштаба. У нас будет шесть отрядов, среди них и Ялтинский.
С нами еще один человек — начальник красниковского штаба. Я почему-то частенько поглядываю на него, но он, Иваненко, — его представили мне почти не отвечает на мои взгляды.
Входит комиссар района — Георгий Васильевич Василенко. Плотный круглолицый мужчина. Он почему-то сразу напомнил моего первого мастера, который, несмотря на все охранные законы, как-то дал мне парочку подзатыльников, прорычав при этом: «Ух, байстрюки! Понарожали вас…»
Он грузно сел, выставил на стол большие руки со вздутыми венами:
— Чайку бы!
— Может, покрепче, комиссар? — спросил Красников.
— Не время. Еще один ход.
— Без тебя обойдутся, — жалеючи сказал Красников.
Василенко похлебал кипяточку, перевернул стакан — так мой дед поступал, когда кончал чаевать, — зевнул, простился и ушел.
Он с проводниками выводил из окруженных лесов наши подразделения; как позже стало известно, вывел на Севастополь тысячи красноармейцев и командиров.
Идем по узкой сельской улочке, навстречу — партизаны. Молодые, лихие, задористые. Встреча с действительностью впереди, но не за далекими горами.
Красников старается показать район в лучшем виде. Вот он остановил черноглазого, поджарого человека, легкого как танцор.
— Это наш Ибраимов — севастопольский хозяйственник, а сейчас главный снабженец района!
Ибраимов улыбается — блестят белые зубы.
— Отлично знает местность, — продолжает Красников. — Вчера проверял тайные базы. Ищу, ищу — нет, и все! Оказывается — стоял на крыше главной партизанской кладовой. Здорово прячешь, черт! — Красников уважительно подтолкнул Ибраимова.
Тот скромно уточняет:
— Каждый куст знаю, босоногий мальчишка за чертова ягода ходил.
— За кизилом, что ли?
— Конечно, кызыл! О, аллах шайтана надувать умел. Кызыл цветет на морозе, шайтан подумал: рано ягода будет!
Просит аллаха: «Отдай мне!» — «Бери!» — аллах хитро улыбается. Март цветет кызыл, апрел — цветет, май — цветет! Лето кончилось — ягода зеленый. Тогдай шайтан обиделся и все солнце зимнее на октябрь загнал. Кызыл на урожай — зима на мороз!
А кизила действительно много, особенно по низинам. Бортников соглашается со снабженцем:
— По всем приметам, зима лютой будет!
Я прощаюсь; Бортников обещает ждать меня в лесном домике «Чучель», что лежит на Романовской дороге из Ялты в Алушту через Красный Камень.
В полночь подъезжаем к Алупке. Кругом гробовая тишина, батальон спит. Звоню начальству.
5Следующая встреча с Севастопольским районом, точнее — со связными, произошла в более сложных обстоятельствах. Разрыв между встречами был небольшим, но очень драматичным.
Я уже в первой тетради писал о трагической гибели теплохода «Армения».
Она ошеломила не только меня, уполномоченного Мокроусова, Захара Амелинова, моряка Смирнова, но еще одного человека, о котором я ничего до сих пор не говорил, а говорить надо, ибо с ним связано то, что я не смогу забыть до последнего своего дыхания. Назовем его не слишком оригинально, но довольно точно — Очкарем. Посмотришь на его лицо, стараешься что-то запомнить, а вот запоминаются одни лишь очки с выпуклыми толстыми линзами.
Когда самолеты топили «Армению», он отвернулся от моря.
А мы смотрели, надо было смотреть.
Исчезла «Армения», как будто никогда не существовала.
Мы не могли двигаться, нас словно околдовали на том месте, где сейчас частенько останавливаются туристы.
Амелинов пытался свернуть цигарку, но ветер выдувал махорку, и он этого не замечал.
Нас вывел из оцепенения все тот же непоседа Володя Смирнов.
— Топать надо, братцы! Ну, я иду в разведку! — Он твердо шагнул, и мы вынуждены были следовать за ним.
Минут через десять моряк из-за куста вытянул шею и поднял ладонь:
— Ша! Кто-то шкандыбает к нам!
Показался военный в непомерно длинной новой шинели, но без знаков различия на петлицах.
— Стой! — гаркнул прямо под его носом моряк.
Военный до невозможности напугался.
— Кто такой, отвечай! — нервно спросил Захар Амелинов, Все это происходило очень быстро.
— Вот иду… Своих ищу…
— Кто свои?
— Наши, конечно… Ну, советские…
И вдруг случилось невероятное: Очкарь сбросил с себя плащ-палатку оказался старшим лейтенантом, — грозно подскочил к задержанному:
— Я тебе дам «ну»! Дезертир, мать-перемать… Где фашистская листовка?
Военный без знаков различия стал белее полотна и ничего не мог сказать.
Очкарь нервно стал обшаривать его карманы, захлебываясь, кричал:
— Из-под Перекопа удрал? Отцы грудью, а ты марш-драп! Сука фашистская!
— Все отступали… И я… Я только курсы закончил…
— Признался, гад! Дезертир!
Мы были ошеломлены, все происходило с катастрофической быстротой. Я не успел опомниться, как раздался выстрел.
— За все и за всех получай! — Очкарь, как эпилептик, дергался, человек лежал у его ног мертвым.
Амелинов накинулся на него:
— Ты что натворил?
— Дезертира уничтожил. Я нюхом их чую!
