Иван Новиков - Руины стреляют в упор
Как только за ним закрылась дверь, оттуда вдруг послышался грохот. Еще мгновение — и от сильного удара дверь распахнулась, и большой клубок человеческих тел с хрипом и стоном выкатился из дома. В самом центре клубка мелькали то разодранный кожушок Славки, то его кудрявый черный чуб, то багрово-синий от напряжения кулак. Гестаповцы, будто овчарки, вцепились в него, а он поднатужился, распрямился и так тряхнул их, что двое или трое фрицев кувырком полетели в снег. Но другие продолжали висеть на нем, ломали ему руки, выкручивали их за спину. Он бил их ногами, колотил головой, грыз зубами. Из дома выскочили полицаи на подмогу, снова всей кучей навалились на него враги, прижали к земле, придавили и наконец скрутили руки и ноги.
Все это произошло за какие-нибудь три-четыре минуты. Окровавленный, связанный веревками Славка лежал на снегу.
Леля, как только увидела, что из распахнутых дверей вывалились гестаповцы и Славка, бросилась на квартиру к Ватику Никифорову, жившему тогда на улице Чкалова. Там было еще несколько подпольщиков, и они спешно перебрались на запасные квартиры, о которых не знали ни Рогов, ни Белов.
Через несколько дней большая группа железнодорожников-подпольщиков во главе с Кузнецовым выбралась из города к партизанам.
А для Славки наступили дни великого испытания. Его пытали ежедневно. Вернее говоря, пытали еженощно. Он уже потерял представление о том, когда потухает день и когда начинает светать. Не успевал он прийти в сознание, облитый водой, на цементном полу, как палачи снова принимались рвать его тело...
Но он держался. Его могучий организм сопротивлялся смерти. На какое-то время, ничего не добившись от него, Казинца затащили в подвал, где были сделаны клетки для заключенных, и бросили там. Окна в клетке не было. Тусклый свет пробивался откуда-то через дощатую перегородку, немного не доходившую до потолка. После очередной пытки сознание возвращалось не сразу. В полузабытьи то выплывали из мрака разъяренные морды палачей, то они расползались, и вместо них возникали перед ним какие-то фантастические, страшные существа, которые он рисовал себе в детстве, читая народные сказки и повести Гоголя.
Постепенно становилось легче, и тогда он начинал думать.
Сначала вставали в памяти картины совсем близкого прошлого, того, что было несколько часов назад. Он был крепко привязан проволокой к скамейке. Палачи знают, что напряженное тело острее воспринимает боль. Били его сперва нагайками, бесконечно долго и размеренно, будто молотили цепами. Потом посыпали солью и еще били ножками от стульев.
Конца пытки он уже не помнит. Сознание вернулось в коридоре, куда его выбросили. Едва пошевелил головой, подняли и снова потащили на допрос.
Еще запечатлелись в памяти две маски. Сначала одна, а затем вторая. Палач спрашивал их: «Этот? Он?» Люди в масках молча кивали головами и уходили. Нет, он не бредил. Так оно и было. За одной маской он узнал Рогова, за другой — Антохина. Узнал по фигуре и походке. И уже ничего не мог сделать с предателями. Ничего...
Да, Исай Казинец, кажется, пришел ты на свой рубеж. Из этого колодца одна дорога — на виселицу. Тяжело примириться с такой мыслью. Но это факт, реальность. От нее никуда не денешься.
Очень жаль, что так мало успел сделать в своей жизни. Однако и раскаиваться тебе не в чем. Жил честно и умирать будешь честно. Не осквернил ни чести своей Родины, ни памяти своего отца.
Отцом Исай гордился с малолетства. Жили Казинцы в 1918 году в Геническе. На юге Украины орудовали белогвардейцы. Павел Казинец создал партизанский отряд из рабочих и наносил врагу удар за ударом. Однако нашелся предатель и выдал партизан. Однажды ночью троих схватили белые, в том числе и Павла Казинца. Их вывели за село, на пригорок, к ветряку, поставили лицом к начинающему розоветь востоку и расстреляли. Двое свалились сразу, а раненый Павел Казинец бросился бежать в высокую пшеницу, что шумела рядом. Вслед ему загремели выстрелы. Вторично раненный, он упал. Каратели подбежали к нему с обнаженными шашками, а он кричал:
— Всех не посечете!.. Нас миллионы!..
Туда же, на пригорок, сельский пастух на заре пригнал стадо. Замерев от ужаса, с невыразимой душевной мукой смотрел он, как бандиты-белогвардейцы рубили шашками раненого, беспомощного человека. Пастух узнал Павла Казинца. Он хорошо знал его, защитника бедных людей.
Когда каратели ушли в село, пастух бросил стадо и побежал к жене Павла Казинца. Они взяли изрубленное шашками тело, принесли к тем двум, что упали от первых выстрелов. Потом один бедный крестьянин запряг свою тощую лошадку и тайно повез убитых в Геническ.
Белогвардейцы уже отступили из города. Рабочие сделали один гроб для всех трех героев. Множество людей провожало их в последний путь.
Исай был тогда еще совсем маленький, но он хорошо понимал, что произошло и что ему дальше делать. Образ отца светил Исаю всю его жизнь, и рано осиротевший парень ни разу не изменил этому образу.
Вскоре после гибели отца больная мать вынуждена была отдать Исая, его младшую сестру и брата в детский дом. Там он научился ценить жизнь и труд, изведал силу коллектива. В четырнадцать лет он уже стал главою семьи. Жили они тогда в Батуми. Работал Исай на заводе, где и вступил в комсомол, учился в средней школе. Потом окончил техникум в Горьком, работал в Сормове и одновременно учился заочно в институте. Вступил в партию. Из Сормова его направили в Белосток главным инженером Нефтесбыта. Волевой, энергичный, инициативный, он сразу же завоевал симпатии коммунистов. Молодого инженера выбрали секретарем партийной организации.
Где бы ни был Исай, никогда не забывал он о физической тренировке. В Батуми весь год купался в море. Зимой и летом спал на балконе. Не нарушал этого режима даже в дождь: только поверх одеяла набрасывал клеенку. Каждое утро двухпудовые гири летали у него в руках, будто мячики.
Если бы не эта тренировка, не железная закалка, может быть, уже и не очнулся бы, не выдержал бы таких тяжелых пыток... А он еще жив, еще дышит, еще думает...
Где-то далеко, за линией фронта, живут его маленькие дети. Они унаследуют от него ненависть к фашизму, как унаследовал ненависть ко всему античеловечному сам Исай Казинец от своего отца, старого слесаря-революционера Павла Казинца. Эстафета продолжается...
А теперь стоит ли жить? Зачем давать врагу издеваться над телом, пропитанным нестерпимой жгучей болью? Не лучше ли самому покончить с жизнью? Но как? В тесной камере — только стены. Протянешь руку — стена, протянешь другую — стена, выпрямишься — голова упрется в стену, а ноги — в закрытую дверь. И больше ничего. Весь мир, вся жизнь вместились в четыре стены, как в гроб...
Сколько он пролежал в забытьи, неизвестно. На потолке исчезли тусклые блики, которые Славка видел прежде. Видно, настала ночь. Которая после его ареста — он не знал.
Снова протянул руки к стене, пощупал. Ничего нет. Шершавые доски. На полу — также ничего. Вдруг пальцы наткнулись на что-то твердое, острое. Гвоздь!
Долго не думая, стиснул его в руке и, собрав все силы, всадил себе в шею. Сразу потерял сознание.
Пришел в себя в комнате, где пытали.
— Ага, еще живой! — злорадно проговорил следователь. — Думаешь, так мы и дадим тебе сразу помереть, да еще по своей воле? Ты еще узнаешь, что такое пекло. И ты все равно заговоришь, никуда не денешься.
А он молчал. Только еще большей ненавистью вспыхивали затуманенные страшной болью глаза.
Приводили на очную ставку Миколу Демиденку, Георгия Глухова, Георгия Семенова, Миколу Герасимовича, Степана Зайца... Все они, увидя своего изувеченного вожака, отрицательно кивали головами:
— Не знаю...
— Не видел такого...
— Не знакомы...
Молодцы хлопцы! По-человечески принимают муки, сохраняя свое достоинство. Настоявшие патриоты!
И хотя многие из них были старше его, Исай по-отцовски радовался за своих боевых товарищей и в душе гордился ими.
К северу от Минска, между Острошицким Городком и Логойском, тянутся бескрайние Карпужинские леса. Лишь кое-где стена стройных сосен круто обрывается, из-под лесной зелени блестит лысина поляны. Можно пройти десятки верст по глухомани, продираясь сквозь мелколесье, и не встретить даже звериной тропки.
Здесь, в глубине лесов, в небольших поселочках, в стороне от битых шляхов, разместился отряд Василя Воронянского. Только партизанские связные знали неприметные тропки, которые напрямик вели сюда от Минска.
По одной из таких тропок в отряд пробирался Белов. Не так давно, накануне арестов, он хорошо расспросил у партизанского связного, как лучше и быстрей попасть в отряд. Будто предчувствовал, что понадобится ему это. А связной сообщил ему, как начальнику штаба Военного совета, и подробности пути, и пароль, и к кому нужно обратиться в лесном поселке, чтобы привел в штаб отряда.
