Приемные дети войны - Гаммер Ефим Аронович

"Чего это она? Патроны кончились?"

— Сдаюсь! — хрипло сказала ауфзеерка Бинц, поднимая руки.

— Мне сдаваться не нужно, — также хрипло ответил Вася Гуржий.

Стрелял он, не целясь. Знал, в ауфзеерку Бинц не промахнется и с закрытыми глазами.

Он и не промахнулся…

Стойкий запах переработанных масел и выхлопных газов стоял в воздухе. Свежие следы гусениц и протекторов вели в ложбинку, поросшую густым орешником, и выводили к ручью, который и был ориентиром, указывающим путь к немецкому концлагерю, откуда доносилась скороговорка выстрелов.

В артдивизион, находящийся на марше, поступила радиограмма: "Партизаны ввязались в затяжной бой. Срочно требуется огневая поддержка!"

Срочно!

— Что будем делать? — комдив-один капитан Шабалов вызвал на совет разведчиков. — До места нам еще тащиться и тащиться. Когда еще выйдем на исходные рубежи, а огневая поддержка требуется сейчас.

— А отсюда мы сможем поддержать наших ребят?

— Без ювелирной регогносцировки — пустое дело!

— Есть идея! — сказал старшина Ханыков. — Но…

— Чего "но"? Не тяни, сказано ведь "срочно нужна огневая поддержка!" — недовольно проворчал капитан Шабалов, после возвращения из госпиталя часто пребывающий теперь в каком-то взвинченном состоянии.

Старшина пояснил:

— Места эти мне знакомы. Перед самой войной я был здесь комендантом спортивно-стрелкового полигона чемпионов Белоруссии среди школьников. Пацаны готовились к первенству Советского Союза. 1 сентября, в Международный юношеский день, наши снайперы должны были выступать в Москве. Но началась война, пришли немцы, и я вывел пацанов к партизанам, потом и на Большую землю.

— Короче!

— Выводил через болото — вон то! — указал вправо от ручья.

— Ну?

— Там до концлагеря весь путь — с воробьиный скок. Но…

— Опять "но"?

— Товарищ капитан, — засопел от обиды Ханыков. — Но там — только со слегой да с легким вооружением.

— А тебе — что? Танки подавай?

— Рация! — напомнил Ханыков. — С ней утянет на дно. Трясина.

Володя, будто что-то вспомнив, хлопнул себя по лбу.

— Болотопы!

— Что-что?

— Болотопы! Это… Это такие плоские штуковины, фанерки или днища плетеных корзин. Цепляют их на ноги, и айда по болоту. Соорудим болотоп для рации и юзом протащим ее на ту сторону. Пять минут работы. А?

— Пятерка за сообразительность! — откликнулся старшина Ханыков.

— Действуйте! — приказал капитан.

Сторожевые вышки, прикрытые бронещитами, контролировали местность, не давали поднять голову.

К утру бой мало-помалу затихал. У партизан не хватало сил, чтобы штурмом ворваться в лагерь.

Одиночные выстрелы снайперской винтовки сменялись короткими автоматными очередями.

После каждого передергивания затвора Гриша Кобрин подолгу дышал в совочек ладоней, чтобы отогреть пальцы, и вновь старательно выискивал очередную цель.

Вася Гуржий чертыхался, понимая, что без пользы тратит боезапас.

Коля Вербовский, снаряжая отцовский именной наган патронами, негромко напевал:

Мы где-то там, у линии победы.

Но где она узнать не суждено.

— Не колдуй по нашу душу! — прервал его Гриша. — Это вон тому немаку не суждено узнать.

Прицелился и пальнул.

— Ну?

— Я же говорил: не суждено узнать. А мы еще повоюем и после победы. Дай только добраться до Берлина.

— У тебя ноги длинные, доберешься, — неопределенно заметил Вася. — А мне бы домой, к маме, в Славянск.

— Сначала на Большую землю! Славянск — потом, — с вполне уловимой долей зависти сказал Коля. — За вами, лагерниками, специальный самолет выслали. Говорят, вас еще в кино будут показывать, в "Новостях дня".

— Нужно мне это кино! Я к маме хочу!

Получасовое блуждание по болоту — и разведчики, словно водяные, выбрались из трясины, двинулись к опушке леса, возле концлагеря. Нестройная пальба вывела их в расположение партизан, залегших вдоль колючей проволоки.

— Да, без бога войны им не сладить, — оценив ситуацию, сказал старшина Ханыков.

— Сторожевые вышки! — вставил Володя.

— Они самые, гады!

— Сколько, думаешь, до них?

— Метров триста.

— А как у тебя с глазомером, Володя?

— Не жалуюсь.

— Тогда бери радиста и двигай… — Ханыков осмотрелся. — А вон туда. Видишь парня со снайперской винтовкой?

— Вижу!

— К нему и двигай. Он тебе в случае чего глазомер подправит своим оптическим прицелом. Не ошибешься.

— Разрешите выполнять?

— Выполняй! А я к командиру отряда.

Володя оглянулся на радиста:

— Миша! За мной!

Не ускоряя шага, Сажаров протянул ему телефонную трубку, которую вынул из бокового кармашка чехла.

— Капитан Шабалов! Просит координаты!

— Днепр! Днепр! — начал Володя. — Я Волга. Мы на месте, координаты…

Он поправил ремень автомата, натирающий шею, и поспешил навстречу ребятам, ожидающим его у колючей проволоки…

Что было после…

Володе Гарновскому, вернее, прототипу моего литературного героя Владимиру Тарновскому, дошедшему с боями до Берлина и расписавшемуся на рейхстаге, так и не довелось стать офицером. В суворовское училище, несмотря на рекомендации командования и боевые награды — орден Славы, орден Красной Звезды и три медали, — его не зачислили. Сослались на смехотворную причину: отсутствие табеля об окончании начальной школы — четырех классов.

Как тут докажешь неуступчивым кадровикам из приемной комиссии, что на войну уходят без учебников и тетрадок, без дневника и табеля. На войну уходят, чтобы бить фашистов, а не сидеть за партой.

Пришлось возвращаться в Славянск, на пепелище, и восстанавливать документы. В Славянске он получил аттестат зрелости. Затем уехал в Одессу. Учился в Институте инженеров водного транспорта. По окончании был распределен в Ригу инженером на судоремонтный завод ММФ. (Там я, работая журналистом в газете "Латвийский моряк", и познакомился с ним.)

Вася Гуржий?

С Васей вышла беда. Какая-то ошибка по юридической части вывернула его жизнь наизнанку, и он вновь попал за колючую проволоку. Где-то в документах у казенных людей с черствым сердцем значилось, что во время оккупации он сдавал кровь для немецкой армии.

Думается, эта книга, раскрывающая подлинную историю его несчастной судьбы, сможет засвидетельствовать: Вася Гуржий ни в чем не виноват!

Гриша Кобрин?

Стал профессиональным снайпером. Дошел до Берлина, расписался на рейхстаге. И под своей подписью оставил на камне сто восемьдесят зарубок, сделанных штыком, ровно столько, сколько на прикладе его винтовки.

Николай Вербовский?

Ну, с ним понятно. Литературу не оставил. Писал об увиденном и пережитом. Обо всем том, что вошло в этот роман. Роман о людях, кого можно назвать "приемные дети войны".

Война…

Нам кажется, что, сколько лет ни пройдет, как ни отдалится она от нас по времени, мы ничего не забудем.

Люди! Не будем забывать! Будем помнить! Без памяти нет человека!

Будем помнить о самом молодом в Красной армии кавалере ордена Славы Володе Гарновском (Тарновском), о юном заключенном фашистского концлагеря Васе Гуржии (Гурском), о партизанском разведчике Николае Вербовском, о чемпионе Белоруссии 1941 года среди школьников в стрельбе из мелкокалиберной винтовки Грише Кобрине.

Чтобы мальчишки не становились солдатами.

Они рождены для детства.

Помните об этом, пожалуйста…

В ПРИЦЕЛЕ — СВАСТИКА

Глава I

В помутившемся сознании настойчиво билась мысль: "Жить!" Опрокинутый мир понемногу обретал прежние очертания. Сознание постепенно возвращалось.

— Штурман, держись!

От этого выкрика, далекого и тревожного, Грималовский окончательно пришел в себя.