Алексей Ивакин - Блокадный ноктюрн
В машине ржут. И уезжают в сторону моего снаряда.
— Уроды, блин, — смеется Еж им в след. Это не ругательство. Это он ласково.
В это время из блиндажной ямы выбирается Змей.
— Пусто. Больше нет ни хрена.
Только труба на дне валяется. Ее вытаскивать не стали. Зачем нам труба? Не надо нам трубу.
Вот об нее Еж и разбивает бутылку.
Он успевает сделать несколько шагов в сторону — как раскоп превращается в вулкан. Пламя какое-то… Адское. Бело-желтое. И чадит сильно. Даже в нескольких метрах чувствуется жар. Хорошо. Тепленько стало. Еж приблизил лето на несколько секунд, чуть-чуть нагрев окружающую среду. В яме стало что-то тихо хлопать.
— Там патроны были. Винтовочные, штук двадцать. Гнилые, я даже доставать не стал.
— И ты Змей, тоже урод, — констатирует, и опять ласково, Еж, глядя на пламя.
Юди ржет.
— И ты, Юдинцев, тоже.
Между прочим, мы сейчас уничтожаем имущество министерства обороны Российской Федерации. Да. Это все юридически принадлежит армии. Правда, оно ей нафиг не нужно. Тем не менее.
Погревшись, отправляемся дальше. То тут, то там поднимаем всякие железяки и косточки. Железяки отпинываем. Косточки — складываем в пакеты.
Так незаметно приходит вечер.
Пора идти на ужин.
С первых еще вахт сохранилось правило — после восьми в лес ни ногой. Раньше это делалось, когда саперы прямо в лесу — на месте находки — делали подрывы. Сейчас они увозят барахло, а привычка осталась.
Быстро как время летит. Вроде ничего и не делали особо. Даже и не устали.
А вот потому как не устали — парни пошли в баню после ужина.
Там у нас сделан вигвам. На него плащи ОЗК накинуты. Рядом костер, на котором дежурные греют воду и камни. Когда камни нагреются — их в парилку. Там водой поливают. Холодненькой. Из речки. А горячую воду — в душ. Помост между трех деревьев, на помосте тридцатилитровый мешок. К мешку приделывается шланг, который заканчивается нормальным таким душем. На шланге краник. Я, правда, в лесу не моюсь. По старой туристской привычке. Слишком легко в лесу после бани простудиться. А мужики моются. Как говорится, каждый хозяин — сам себе татарин.
Я сижу у костра, читаю книгу, грею воду и камни. Перевариваю гречку с мясом. Мужики орут, прыгая в речку.
Жить — хорошо.
Только вот — зачем?
ЛИНИЯ ЖИЗНИ
(ЯНВАРЬ 1942)
Холод бывает разным…
Кто-то из знаменитых полярников сказал, что к нему нельзя привыкнуть. Когда Вика первый раз прочитала об этом, то сильно удивилась.
Что такого страшного в этом холоде? Оделся потеплее — и все! Вике всегда нравилась зима — елка, горки, мандарины, лыжи и коньки. Это же здорово! Особенно здорово пахла мама, когда возвращалась домой с работы. Свежий запах морозца в теплой квартире.
А папа пах табаком и машинным маслом.
Папа пропал без вести еще осенью. Его самолет сбили за линией фронта.
А потом пришел холод. Настоящий военный холод. Безжалостный.
И разный…
На улице он жесткой балтийской фанерой скребет по лицу, забираясь под шарф, распахивая пальто. Злой и всемогущий.
Дома он другой. Подлый и коварный. Он сочится струйками из заколоченных окон — стекла вылетели еще в сентябре. Он ядовитыми змеями ползет по ледяной батарее парового отопления. Бывшего отопления. Потом крадется по мерзлому полу и бессильно тает около маленькой буржуйки, чадно дымящей вечерами.
Около этой печки теплится жизнь. На ней кипятится суп — кипяток, в котором размочена дневная пайка хлеба. Как-то мама достала сахара. Маленький кулечек. Боже! Как это вкусно! Кипяток, хлеб и чуть-чуть сахара!
Вика уже и забыла, что так вкусно бывает. Впрочем, в ее жизни само это слово 'вкусно' — исчезло. Разве может еда быть невкусной? Какая же она была дура, когда до войны не любила овсянку. Разве можно не любить еду? Сейчас бы Вика съела целую кастрюлю — да что там! — целое ведро этой овсянки!
Голод грыз изнутри, разъедая тело, сжирая душу. Холод вцеплялся когтями снаружи. Два врага, которых Вика ненавидела сильнее, чем проклятых немцев. Она уже привыкла к ежедневным обстрелам и бомбежкам. Но к холоду и голоду привыкнуть никак не могла.
Она ругала себя последними словами, укоряла, что готовилась к вступлению в комсомол, а комсомолка должна быть готова к любым лишениям!
Но не могла оторвать взгляда от черненького ломтя кислого хлеба, который мама резала тонкими пластинками на ужин.
Однажды, когда мамы не было дома, а школа была закрыта, Вика, отчаявшись, побрела на кухню — в десятый, а может быть в сотый раз проверять шкафы и ящики.
Но банки уже давно были вылизаны, а крупинки круп аккуратно собраны. Пальцем их собирали. По одной.
Зачем-то в тот день Вика полезла за кухонную плиту. И нашла там сокровище! Целую картофелину! Засохшую, сморщенную, но картофелину! Вика даже заплакала от счастья. Она представила, как обрадуется мама. Когда она придет — Вика нажарит на печке тоненькие ломтики — и у них будет царский ужин!
Она взялась за нож и начала тоненько-тоненько строгать ее. Вышло пятнадцать ломтиков. Таких прозрачных, что через них можно было смотреть.
Но пятнадцать же не делится на два? Мама будет отдавать этот ломтик Вике, а Вика маме. И жадными глазами будут смотреть на него, сглатывая тягучую слюну. Потом они его уронят, случайно наступят на него и ломтик испортится и они поссорятся. Нет уж!
Вика осторожно взяла самый маленький пятнадцатый ломтик и положила его в рот. Боже ты мой! Как вкусно! И зачем ее жарить или варить? Когда война закончится, Вика будет есть только сырую картошку! Ведь у нее вкус хлеба! Правда, кожурка немного хрустит, но это даже пикантно, как сказала бы их соседка артистка со съедобной фамилией Лимонова.
Очнулась она тогда, когда все ломтики закончились.
Как-то вот так взяли и закончились. Сами собой. Неожиданно и бесповоротно. Окончательно. Не помня себя от стыда, Вика снова бросилась на кухню и снова стала искать за плитой, в углах, в столе. Даже попыталась отодвинуть тяжеленный посудный шкаф. Но у нее, конечно, ничего не получилось. Даже папа двигал его вместе с дворником дядей Маратом, когда маме приспичивало вымыть полы под ним.
Но картофелин больше не было.
Этот маленький, сморщенный, коричневый привет из довоенной жизни оказался единственным. Как она туда закатилась, эта картошечка? Как она там не сгнила, дождавшись злого января сорок второго года?
Эх, картошка-тошка-тошка… Пионеров идеал.
Вике было нестерпимо стыдно. Она так и проплакала весь день до прихода мамы. Даже Жюль Верн так и остался сиротливо валяться на ледяном полу.
Вика побоялась признаться в своем преступлении.
Нет. Мама бы ее простила, конечно. И даже похвалила бы — потому что… 'Ты еще молодая и тебе надо жить и расти. Поэтому тебе надо кушать больше!'
Но в глазах ее мелькнул бы голод. Это голод рождал в людях зависть и ненависть. Это были не мамины чувства, но они иногда мелькали в ее глазах.
А с едой становилось все хуже.
В январе перестали выдавать хлеб. Совсем.
Вика перестала ходить в школу. Она вставала в четыре утра и брела из дома занимать очередь в магазин, что на бывшей Владимирской площади.
Очередь стояла часами — покорно и безмолвно дожидаясь открытия магазина. Но он не открывался.
Питались они в те дни плиткой столярного клея, которую мама украла с работы. Клей варили и давали ему остыть. Тогда он превращался в студень.
А вчера хлеб дали. Но только за один день. За пропущенные выдавать не стали. Хлеба просто не было.
Сто пятьдесят блокадных грамм Вике как иждивенке и сто пятьдесят маме как служащей.
Это было огромным счастьем, когда двадцать шестого декабря подняли нормы хлеба. На целых двадцать пять грамм! Вот оно какое — счастье!
Жаль, что сестре это не помогло.
Вчера вечером они ели хлеб с остатками клея и смеялись от счастья. 'Мама, помнишь ты мне говорила, чтобы я не налегала на мучное?' 'Доча! Я ошибалась!'
Утром же пришел новый холод. Холод, которого Вика еще не знала.
Этот холод тянул из нее иззябшееся тепло. Под тремя одеялами, накрытые маминым пальто, они спали, тесно прижавшись друг к другу. Грели друг друга. Маленький узелочек жизни в море холода. Маленький огонечек двух сердец.
И вдруг этот огонек исчез.
Вика нашла в темноте руку мамы. Ледяную руку.
Тогда девочка выбралась из груды одеял, взяла спички и зажгла небольшой огарочек парафиновой свечи. Взяла подсвечник и поднесла к маме
Желтый свет пугающе заскакал по истончившемуся лицу женщины. Бледному, тонкому, прозрачному.
Глаза ее были открыты. Большие синие глаза. 'В глаза твои я и влюбился!' — смеялся когда-то папа — 'Они как мое любимое небо!'
Когда пришла война, глаза ее стали еще больше. Потом еще и еще.
Вика не знала, что в веках хранится последний запас жира у человека. Когда эта жировая прослойка исчезает — глаза становятся просто огромными. Это значит то, что человек начинает питаться самим собой. И его уже не спасти. Никакими медикаментами. Никаким усиленным питанием. Ничем. Вика этого не знала. Она поняла только то, что мама умерла.
