Виталий Мелентьев - Варшавка
— Здравствуй, Мария. Надолго ли?
— Дак вроде насовсем. — Перехватив не удивленные — удивились ребята чуть раньше, — а уже ошеломленные взгляды бойцов, уточнила:
— Вот — прислали служить. Говорят, вы тут без баб ничего толком и сотворить не можете…
Ребята натужно посмеялись.
Потом вспоминали дом отдыха, осторожно шутили, но второй раз чай уже не пили — гости стали собираться.
У порога Рябов сказал громко:
— Спасибо, ребята. Доложим своему начальству.
— А пожимая руку Жилину, шепнул:
— Выходит, серьезно…
Ай-ай, казачок… Гляди да поглядывай.
Снайперы переглядывались, еще не зная, как себя вести, но Мария опять решила посвоему: она поднялась. надела ушанку и подтянула ремень на шинели, а потом, сказав:
«Проводи меня, Костя», стала за руку прощаться со снайперами. У двери осведомилась:
— Если в гости зайду — не прогоните?
Ребята пошумели, посмеялись, обещая не прогонять.
Небо было ясным, звездным, и потому ракеты над передовой казались особенно ненужными. Пулеметный перестук, уханье орудий и разрывы мин приблизились, стали четкими, злыми. Снега лежали хрусткие, свет на них дробился и переливался. Мороз щипал вкрадчиво и как-то вкруговую — и снизу и сверху.
— Ты где ж устроилась? — спросил Костя, так и не пришедший в себя не то от радости, не то от свалившейся на него сладкой заботы и страха перед этой заботой.
— У фельдшерицы.
Батальонная медицина стояла позади, в уютной лощинке — по ней незаметно для противника можно было выехать далеко в тыл. Там же располагались и ездовые из хозвзвода, там хранили свои запасы связисты и саперы. От кухни и от землянки снайперов это было метров пятьсот — шестьсот.
Костя сразу прикинул — место хорошее: снаряды туда не падают, а мины залетают редко.
Да и народ там собрался пожилой, спокойный. И он, думая, как же теперь жить, повернул на нужную тропку. Мария шла сзади. Скрипел снег, откуда-то слышался смех. Неподалеку грохнула мина, и снег на мгновение высветился миллионами звериных, жестких зрачков.
Костя оглянулся. Мария стояла, закрыв лицо руками.
— Ты чего? — бросился он к ней. — Испугалась? Эти ж далеко…
— Я не сейчас, Костя, не сейчас… Я в землянке… в твоей боялась, Господи, как же я боялась… Вот, аж теперь трясусь.
Он обнял ее и почувствовал, как ее бьет озноб. Это не вязалась со всем, чти он видел, — она же вошла смелой, может, даже чересчур смелой хозяйкой и вела себя как хозяйка, а — боялась. Не понимая ее, Костя перестал гладить по плечам и посмотрел в глаза. В них и в струйках на щеках вспыхивали огоньки далеких ракет, и Костя, все еще не веря ее словам, испугался: она плачет. По-настоящему плачет. Он растерянно потоптался. и Мария, потупив вдруг просиявший взгляд, с упреком сказала:
— Хотя бы поцеловал, что ли… Ай не рад? — вдруг быстро осведомилась она, и взгляд у нее сразу стал острым, злым.
Он весело и благодарно усмехнулся и обнял ее. И чем дольше целовал, языком ощущая ее сладкие твердые зубы, тем глубже и шумнее дышал. Впрочем, она тоже, изогнувшись и прижавшись бедром к его коленке, дышала часто и шумно.
Глава тринадцатая
До поры все складывалось как в сказке. Скромная по фронтовым понятиям фельдшерица давно любилась с командиром противотанковой батареи старшим лейтенантом Зобовым, и Мария быстро нашла с ней общий язык.
Косте оказалось труднее. Он стыдился выпавшего ему счастья, боялся за Марию и немножко за себя. Там, на отдыхе, вне привычной жизни, он мог смириться с простынными стенами, но здесь, на передовой, как бы в своем доме, стена из плащ-палатки между топчанами Марии и фельдшерицы его обижала — их жизнь и любовь становилась стыдной, недоброй.
Днем Костя пропадал на передовой, вечером проводил разборы, занимался теорией и читал газеты: как-то, вдруг хорошо стала работать полевая почта, и газет приходило много, и все — вовремя — Читались они с приятностью — наши войска все продвигались и продвигались, а под Сталинградом противник сидел в плотном колечке. Вечером, когда ребята начинали похрапывать, он сбегал к Марии.
Как бы он ни маскировался, все отделение знало о его походах, и все молчали. Даже друг перед другом. Мужчины, почти мальчики, они признавали Костило право любить — слишком она была необычна, эта любовь, слишком уж она рвала привычные основы.
Наверное, потому и Марии было легко. Конечно, на кухне к ней липли, конечно, с ней шутили, иногда чересчур смело, но она умела отшучиваться, умела весело отбиваться, и потому, что никого конкретного возле нее вроде бы не замечалось, приставания и намеки сникали — она становилась своим человеком.
Старший повар быстро понял, что Мария явно нравится Басину, прикинул, что она появилась здесь неспроста, и, попробовав подкатиться к ней, но получив отпор, решил услужить начальству: стал посылать Марию к Басину с обедом и ужином — постоянного связного комбат так и не подобрал. А чтобы услуга не выглядела явным подхалимажем, повар посылал Марию и к Кривоножко. И она носила им еду в котелке на официальную пробу и сковородки с картошкой или оладьями — все, что умел выкроить повар из стандартного пайка для поддержания сил начальства, шутила с обоими, но когда ее приглашали присесть — отказывалась. Инстинктивно, без расчета, она стала красноармейцем и встала под надежную защиту устава: в присутствии старших по званию не садилась, сама на разговор не набивалась, но на вопросы отвечала быстро, бойко и весело.
Комбат и замполит не могли переступить черты субординации, но оба слегка ревновали друг друга к Марин. Однако Кривоножко быстро понял, что, во-первых, он как политработник просто не имеет права ставить под сомнение свой партийный авторитет: тут пахло аморалкой, а во-вторых, в сравнении с Басиным он явно проигрывал как мужчина. И он отступил, хотя, засыпая, частенько думал о Марии и ворочался со спины на живот. Но в такие сладко-мучительные минуты он оказывался — на высоте: заставлял себя вспоминать о своих былых победах. А потому что их было немного, в основном в институте, то думал б жене. И очень уважал себя за это.
Басину было труднее… Он жалел жену. Любил, может быть, сильнее сына, которого чаще всего видел спящим, и дочь, которую он почти и не видел: она родилась незадолго до его ухода на фронт, но жену жалел и даже уважал и гордился ею.
Она отлично ужилась с его матерью, и сейчас обе женщины работали в том же самом цехе, над которым он когда-то начальствовал. И работали хорошо — об этом писали сослуживцы. И с детьми управлялись — устроились в разные смены, и огород радели… А ведь он помнил их, как ему казалось слабых и неприспособленных к суровой предвоенной жизни мать, учительницу, и счетовода — жену. А вот пришло лихое время, и оказались они, может быть, даже более приспособленными к этому времени и, возможно, стали более уверенными в справедливости всего свершаемого, чем сам Басин. Во всяком случае, когда он пару раз вырывался с курсов домой, на Малую Тульскую, они ему казались именно такими. Они свято верили и газетам и радио и, видимо, были правы…
Все это он помнил, все это укрепляло его, но вопреки этому, главному, наперекор его натуре, прямой сильной, жило, крепло и, что самое страшное, становилось непобедимым еще и другое, темно-прекрасное, но в чем-то стыдное влечение к Марии. Он старался побороть его, но чем больше и дольше старался, тем сильнее, жестче оно становилось. И он злился на себя, сам того не замечая, как переносил и эту злость, и напряженную нервозность на окружающих.
Когда к нему зашел командир противотанковой батареи старший лейтенант Зобов и рассказал о предложении Рябова, сославшись на басинских снайперов, Басин рассердился и вызвал Жилина. Артиллерист осторожно пожаловался:
— Хуже нет, когда подчиненные начинают умничать…
— В каком смысле? — нахмурился Басин.
— Ну вот хотя бы в данном. Есть приказ командования держать противотанковую оборону по принципу — ни шагу назад. А тут такое предложение. Зачем? Ну, разобьют они пулемет… в лучшем случае. А если сами попадут? Батарея ослабится, главный приказ будет поставлен под удар. Но с другой стороны…
В эти дни Басин осмысливал происходящее с некоторым опозданием — мешало то темное, что сидело в нем и крепло, — так и сейчас он сразу не понял заботы артиллериста. А когда понял, то рассердился, но опять-таки с некоторым опозданием, и, что самое неприятное, показал эту свою злость: он словно разучился сдерживаться.
— Все правильно, — сказал он с издевкой, — Вы будете портянки сушить, а нас тот самый пулемет выбивать. Разумно…
— Какой пулемет?
Басин взглянул на него с недоумением. Командир батареи сидел чуть согбенно, его широкое доброе лицо казалось расплывчато-приятным, густые темно-русые волосы лежали спутанной копной, и все в нем было густо, крепко и в то же время мягко-расплывчато…
