Стефан Гейм - «Крестоносцы» войны
Петтингер прочел.
— Устраивает?
— Принимая во внимание обстановку, — да.
Больше говорить было не о чем. Они молча сидели друг против друга. Время тянулось. От близкого залпа задребезжали стекла.
— Слишком большие окна, — сказал Петтингер.
— Уверяю вас, что нет, — сказал Березкин. — Я установил, что маленькие стекла вылетают так же легко.
В дверь постучали. Оба подняли голову. На пороге стоял Дейн, а с ним — худощавый человек в шоферском комбинезоне.
— Познакомьтесь, это Сурир, — сказал Березкин.
Сурир кивнул и улыбнулся, обнажив гнилые зубы.
Улыбаясь, он закрывал глаза, словно боялся, что они его выдадут.
— Суриру можно доверять, — сказал Березкин. — Я знаю его много лет.
— Мы друзья, — сказал Сурир. — И в счастье и в горе.
— Наш друг Сурир подвизается на черном рынке, — присовокупил Березкин в виде дополнительной рекомендации. — Он знает дороги, как свои пять пальцев.
Петтингер вынул из ящика стола кобуру и пояс, взял в руки фуражку:
— До свидания, князь!
— А вещи?
Петтингер помахал рукой.
— Вещи я отправил вперед еще на прошлой неделе… Мсье Сурир, нам, до того как выехать из города, нужно еще прихватить кое-кого.
Тот пожал плечами, словно хотел сказать: «Дело ваше, теперь вы хозяин», Березкин услышал, как он на ходу говорил Петтингеру:
— Вы уж не посетуйте, машина у меня не блещет чистотой. Вызвали-то меня срочно, а мы как раз сегодня утром перевозили партию свиней…
Оставшись один, князь вернулся к бутылке. Его лицо уже не было ни сухим, ни равнодушным.
4
Свобода!
Колокольный звон, цветы, поцелуи, вино.
Раздвинулись улицы, участилось дыхание, солнце сияет и каждый встречный мне брат.
Как мы ждали этого дня. Давно-давно, в раннем детстве, мать учила нас говорить; но только сегодня мы вновь почувствовали сладость тех первых слов. Я не умею петь, правда не умею, но я не могу не петь; другие поют, и я с ними.
Я давно живу в этом доме, на этой улице, среди этих людей. Сегодня они преобразились, они стали лучше, умнее, красивее. Наверно, это мои глаза изменились.
Нужно начинать все сначала, ибо начинается новый мир, и я могу творить его по своему желанию. Я — как бог.
Впервые в жизни Макгайр увидел баррикаду. Только что он вел машину по широкой улице, среди лавчонок и ресторанчиков с полинявшими вывесками. Ему пришлось тащиться в хвосте за медленно ползущими французскими танками, которым доставались на долю все восторги и приветствия.
Когда «виллис» поравнялся с относительно малолюдной улицей, отходившей вправо, Люмис, которому проклятые танки уже давно мозолили глаза, велел Макгайру сворачивать.
— Нужно объезжать, — уверял он, — не то пропустим самое главное.
Где произойдет «самое главное» и в чем оно будет состоять, Люмис не знал. На последнем отрезке пути из Рамбуйе, у пригородов Парижа, его стала трясти лихорадка освобождения. Сейчас она достигла высшей точки.
— Крэбтриз! Мы же освободители! Освободители, черт его подери!
В памяти его всплыли какие-то слова, слышанные в школе, на уроках истории.
Следуя приказу Люмиса, Макгайр свернул за угол и очутился перед баррикадой. Он стал ее разглядывать: опрокинутый автобус, матрацы и мешки с песком, куски железной решетки и обрывки колючей проволоки — танк прошел бы по ним, как по ровному месту, — и кое-где из этого нагромождения торчат направленные прямо на него винтовки. Он никогда не слышал о том, что такое баррикады и какие люди на них сражаются, но почему-то испытал легкое волнение и даже чувство гордости. Что за баррикадой могут скрываться враги, ему и в голову не пришло.
Зато Люмис и Крэбтриз сразу об этом подумали. Люмис решил поспешно отступить и уже хотел приказать Макгайру дать задний ход, но тут на баррикаде показался человек и, упоенно размахивая руками, крикнул:
— Американцы! Ура!
Макгайр невольно рассмеялся: человек возник на этой куче хлама так внезапно, точно его выбросило пружиной; но Макгайр тотчас же понял, что он являет собой некий сигнал. В мгновение ока вся картина преобразилась. Пустынная, тихая улица наполнилась людьми. Они выбегали из домов и из-за баррикады, крича и жестикулируя, перелезали и перепрыгивали через препятствие, которое сами же возвели.
Крик «Американцы! Ура!» подхватили сотни голосов. Какая-то старуха с развевающимися седыми космами посылала Макгайру воздушные поцелуи. Детишки, пробравшись между ногами взрослых, осаждали «виллис» и залезали на капот, выкрикивая что-то, чего никто, даже они сами, не понимали. Мужчина в черном костюме и в котелке, видимо, считающий себя должностным лицом, преподнес Макгайру три бутылки вина и начал торжественную речь, которая тут же потонула в оглушительном реве, крике, визге, песнях — в многоголосом ликовании толпы.
Вино явилось началом целого потока подарков: женщина, за юбку которой держались два малыша, круглыми глазами уставившиеся на чужих, краснея, преподнесла им корзинку с жареной курицей; крупный мужчина в закапанном кровью фартуке — вероятно, мясник, — принес еще вина; какая-то дама явилась с бутылкой ликера и, видимо, пыталась объяснить, что она знавала лучшие дни и что бутылка эта — последний тому свидетель.
А цветы! Макгайр просто не мог себе представить, откуда в этом убогом квартале Парижа могло появиться столько цветов. Розы, гвоздика, и еще цветы, каких он никогда не видел, белые, желтые, синие, красные, оранжевые, лиловые! Сначала он пытался украсить цветами свою машину, но потом махнул рукой: цветы прибывали так быстро и в таком количестве, что раскладывать их было некогда и негде.
Люмис и Крэбтриз с довольным видом разукрасили цветами свои персоны, уподобившись быкам на деревенской ярмарке. Но скоро они забыли о цветах — их внимание привлекли женщины.
— Вы посмотрите! — ахнул Крэбтриз. — Нет, вы только посмотрите на них!
Молодые женщины, которым удалось наконец протолкаться в первые ряды толпы, колыхавшейся вокруг машины, были вызывающе красивы. Как они успели нарядиться за несколько минут, промелькнувших с тех пор, как баррикада сдалась американской машине? Или, может быть, они разоделись уже давно, в ожидании освободителей? Или всегда носили такие платья и прически? Никто этого не знал, да и не спрашивал. Они были здесь, вот и все. Волосы, зачесанные на сказочную высоту; светлые, яркие, пестрые платья, обрисовывающие грудь; юбки, открывавшие ноги выше колен, когда обладательницы их отчаянно толкались и извивались, протискиваясь к трем американцам, чтобы пожать им руки, обнять их и расцеловать! Всякое подобие стеснения исчезло без следа, как только первая девушка со смехом бросилась на шею Крэбтризу.
В лице этих молодых женщин вся улица, весь квартал, весь город отдавал свою любовь освободителям.
Люмис был в полном восторге. Он подпрыгивал на сиденье, обнимался, целовался, хохотал, а когда удалось перевести дух, хлопнул Крзбтриза по плечу и заорал:
— Ну, что я вам говорил? Стоило, а?
И Крэбтриз крикнул, захлебываясь от удовольствия: — Liberte, Fraternite, Egalite![5], — и заткнул себе за ухо еще один цветок.
— Здорово, черт возьми! — взревел Люмис и обхватил руками девушку, которая лезла в машину.
Это была Тереза.
Она вышла из-за баррикады, которую Мантен приказал частично разобрать, чтобы «виллис» мог проехать дальше, когда уляжется буря приветствий.
Сначала она глядела на веселье издали. Но толпа понесла ее вперед, и с каждым шагом общее настроение все сильнее охватывало ее. Когда она очутилась возле машины, она уже волновалась и радовалась не меньше других: начинается новая жизнь! Люди снова стали людьми, и смеются, и любят друг друга!
Она почувствовала, что взлетает на воздух. Она почувствовала, что ее обнимают сильные руки большого, веселого, смеющегося американца, — он сказал что-то, чего она не поняла, потом наклонился к ней.
Внезапно воздух прорезали выстрелы. Отзвуки их заметались между домами, где-то пуля рикошетом попала в стену, и на улицу посыпалась штукатурка.
Люмис замер. Его пронизало страшное ощущение, будто он, только он один — мишень невидимого, коварного, бьющего насмерть врага.
Инстинктивно он выдвинул Терезу вперед, а сам за ее спиной скорчился на сиденье.
— Поехали! — крикнул он Макгайру. — Скорее вон отсюда! Давайте газ!
Снова раздались выстрелы. Макгайр как будто разобрал, с какой крыши стреляли.
После первого залпа люди словно окаменели. Второй вернул их к жизни. Они стали разбегаться во все стороны; женщины тащили за собой детей; дети падали, взрослые спотыкались о них…
К машине подбежал Мантен.
— Помогите нам! — крикнул он на ломаном английском языке. — Фашисты! — Он указал на крышу. — Снайперы… Предатели… немцы оставляют их здесь.
