Алескендер Рамазанов - Дивизия цвета хаки
Не поели мы плова! Этот афганский милицейский мудак решил идти к нам на помощь. Его тут только и ждали. От смерти в этот раз он спасся, а не мы. Это нам был подарок – его жизнь. Так сказал командир самооборонцев. На выезде из кишлака мы застали славную картину. Наши стволы были повернуты в сторону афганской милиции. Разведчики быстро сообразили, где друзья, а где враги.
Наби Акрамов
По зыбкой, чавкающей тропе, тростник стеною с двух сторон, я иду за жилистым смуглым лейтенантом. У него повадки рыси. И черные, как эта ночь, глаза. А еще он может, в свои двадцать два года, убедить любого и расположить к себе. Его искренне любят солдаты. И верят в его военную удачу. Начальство к нему относится по-разному. Кто знает толк в войне – уважает. Остальные... Впрочем, это понятно. Лейтенанта зовут Наби Акрамов. О нем уже ходят легенды. Ну, не легенды, а так, военные анекдоты. Взял главаря банды. И целый день возил на броне. А потом, за ненадобностью, отдал афганским революционерам из ХАДа. Те схватились за сердце. Оказалось, целый «командующий исламским фронтом».
Бойцы у Акрамова никакие не отборные. Обычные мотострелки. Но они берут пример с командира. Он умен, смел, честен и не жесток без необходимости. Он – таджик и чувствует эту войну кровью, генами. С такого командира можно брать пример. Все «преимущества» Наби перед солдатами в его ответственности.
Начинались «прогулки» с Акрамовым так. К вечеру на броне взвод (группу) подбрасывали к опорному пункту. Там, в закопченных хижинах, решалось окончательно, куда лучше идти, кто и чем прикроет, где ждать бронегруппу, как держать связь с «зелеными», чтобы не перебить друг друга. Потом привозили очередного афганского «Сусанина». С наводчиком также обсуждался маршрут, уточнялись особенности. Акрамов в отношении этих «революционных иуд» был крайне недоверчив. Бойцу, идущему за наводчиком, отдавал приказ: если попадем в засаду – наводчику первая пуля. Это условие доводилось и до «Сусанина». Некоторые из них настолько оборзели, что настаивали на получении оружия. Вместо этого они получали подробный обыск до необъятной мотни и ниже, зуботычину или подзатыльник. Но я могу понять этих проводников: на тропе войны вообще хреново, а без оружия вдвойне. Вроде как на балу без штанов.
Ходили по окраинам кишлаков, к местам, где предполагалась ночевка моджахедов, или «заседание исламского контингента», или зачистка кишлака с одновременным призывом в армию и фильтрацией. Но этим уже конкретно занимались афганские войска.
Очень мешали собаки. Они почему-то крутились именно на огородах. Их пытались бить из автоматов с ПБС. Это иногда удавалось. Но перед смертью собака издавала в ночной тишине такой страшный визг, а если была ранена, то даже дураку становилось понятно: на задах кишлачных появился более серьезный хищник.
Наби не любил лишней стрельбы, не обвешивался оружием. Два раза мне доводилось вести огонь рядом с ним. Оба случая запомнились по совершенно невоенным обстоятельствам, как та саламандра у Бенвенуто Челлини, когда папаша треснул его по затылку. Помни, подлец! Когда еще огненное чудо узришь?
Мужики афганские бежали из кишлака, обложенного нами, через речку, держась за канат от бывшего парома. Висели на нем в предрассветной серости, как уточки и зайчики в тире – только снимай. А чего бегут, если невиновны? С нашей стороны прозвучали в запале одна-две короткие очереди. Акрамов дал приказ: «Не стрелять». Это трудно понять тому, кто не был в подобной ситуации. Но бойцы приказ выполнили. «Они беззащитны», – только и сказал лейтенант.
Другой раз кишлак огрызнулся плотным и метким огнем. Мы залегли в рисовой чеке – хорошо сухой. Ближе к дороге переполз пулеметчик. Пули так нахально посвистывали, что Акрамов несколько раз озабоченно повторил: «Плохо... Очень плохо». Потом стрельба стихла. Но чем черт не шутит! Прежде чем идти вперед, решили пробить пулеметом дорогу и кусты. А пулеметчик – заснул! На крики не реагирует. Кинуть нечем – одни комки земляные. Подняться – тоже не по делу. Ползти – далеко и грязно. Наконец кто-то из бойцов попал приличным комком глины по голове этой афганской «Анке-пулеметчице». Спросонья он дал такую очередь, что пулемет заклинило...
А то, что боец заснул, – неудивительно. Как-то после изматывающих «ночных» я, проспавший до обеда, пришел к Акрамову. Его солдаты, как зомби, с воспаленными глазами мели территорию, белили камешки.
– Наби, почему они не отдыхают? Ведь ночью ты собрался вниз?
– Да вот команда такая поступила. Проверка едет, – развел руками Наби.
Было дело, к нему цеплялись политработники: дескать, жестокость проявляет к пленным. Но суть была в другом. Акрамов задницы никому не лизал. И если кто его природное миролюбие и вежливость принимал за слабость, то жестоко ошибался. Он не любил болтунов. А их среди политработников становилось все больше. Афган усиленно насыщали дерьмом из советской войсковой глубинки. В конце концов командование ТуркВО добилось решения на самом верху – не посылать в Афган людей, имеющих взыскание, как в штрафной батальон. Дело в том, что они свои грехи потом нередко смывали чужой кровью. Солдатской. Не по злому умыслу, а по общему состоянию духа. На войне не стоит иметь в душе обиду на «ту жизнь». Это плохо кончится для тебя и для других.
А последняя встреча с Акрамовым в Афганистане была такая. Как-то утром он прибежал и с порога выдал: «Саня, меня к «Герою» представляют. Через час самолет. Нужны фотографии на матовой бумаге в кителе. Выручай!» Все для фото было готово. Повесили экран из загрунтованной простыни. Кусочек пленки в «ФЭД». Штатив от «ПАБ». Подсветка. А китель? Тут я вспомнил, что есть у меня китель. С погон лишнюю звездочку долой. Акрамов – лейтенант. А петлицы черные? А эмблемы танковые? Некогда менять, да и не на что. Я оценил ситуацию. Наби пришел ко мне... «Слушай, брат! Прокатит. Кто там будет смотреть?» Успели к борту, уходящему в Москву. Там был какой-то нарочный.
Я встречался с Акрамовым через двенадцать лет в Душанбе, во время гражданской войны в Таджикистане. Встречался с ним в Москве в 2003-м, еще через несколько... лет. Он не изменился. А на удостоверении Героя Советского Союза отчетливо видны танки в петлицах. «Когда спрашивают: ты же мотострелок был, какие танки? Я отвечаю – это специально. Такой «спецназ» был – танковый».
Наби любил пошутить и разыграть.
Подкова
В редакцию приезжали корреспонденты из окружной газеты. Был Сергей Морозов, Толик Чирков, Олег Бедула. Одобрительно отзывались о моих опусах, сетовали на цензуру. Газету «Фрунзевец» тех времен надо переписывать заново! Все бои в ней «учебные», все убитые – «пораженные мишени», все раненые – «условно». По «вводной» разрывались снаряды, горели бронетранспортеры, «выходили из строя» командиры. За успехи в учебных боях, однако, награждали медалями и орденами – настоящими. И еще нельзя было говорить о десантниках. Их как бы не было в Афганистане. Речь идет о 1981—1986 годах. Вот, к примеру, очень веселый случай, описанный мною в газете.
На деле было так. К обеду отряд возвращался из Аскалона. Кишлачок такой, к северо-западу от Кундуза, километров двадцать. На подходе к окраине города, в полосе густых садов, к нам присоединилась колонна весьма разношерстная: с «ночных» возвращалась разведка, саперы, еще кто-то. Растянулись не слабо. Но место спокойное.
И вдруг из сада ударили. Пулемет... Автоматы... Бойца ранило. Мы встали на дороге. Впереди затор. Что делать? Огонь по зарослям слева. Оттуда еще сильней. Вот уже и безоткатка хлопнула. Да кто же это достает? В эфире бардак, ругань, крики. Та часть колонны, что уже обогнула сады и стоит на шоссе, тоже под обстрелом из сада. И все плотнее огонь. И тут в эфире голос Саночкина: «Внимание. Я заместитель командира полка. Приказываю всем прекратить огонь. Немедленно. Прекратить огонь». Стихло. И совсем тихо стало. Никто в нас из сада не стрелял. Просто на шоссе кому-то что-то показалось, и он прочесал сад пулеметной очередью. А мы ответили. Ну и началось. Вот такая была «подкова».
В газете же все это выглядело примерно так. Во время Великой Отечественной группа разведчиков, обнаружив, что немцы растянули колонну по изгибу лесной дороги, открыла огонь из лесу. И фрицы стали долбить друг друга. Вот такова точность газетных сообщений той поры. Ну, ничего. Кое-кто ухитрялся вписывать реальные события в контекст гражданской войны. Газетчики понимали неизбежность эзопова языка. А вот народ, армия – ни в какую. Мы писали для себя. Ну и читали, выходит, сами. «Пишите эзоповым языком, вы же можете», – уговаривал нас военный цензор, вычеркивая даже упоминание о тельняшках. Он был всегда пьян, но от этого не менее бдителен. А язык наш точно был – «эжопов». Тут, конечно, надо было выбирать: или язык в ж..., или всего тебя (вместе с языком, судьбой, чадами и домочадцами и домашними животными) туда засунут глубоко и навсегда. Так казалось в начале восьмидесятых.
