Клара Ларионова - Московское воскресенье
Не переставая ворчать, помял бока Сергею Сергеевичу в приветственном объятии, торопливо взглянул на стол и разочарованно выпятил губы.
— Что это за ужин? Не видал я глазуньи! А где творог, сметана, ты должен был привезти все из своей подмосковной вотчины.
— Какой творог? — удивился Сергей Сергеевич. — Ты что, не знаешь, что я срочно эвакуировался из Тихогорского?
Петр Кириллович, заикаясь, рухнул на диван.
— А д-дом? З-заняли немцы?
— Пока нет, но могут занять.
Глаза Петра Кирилловича стали круглыми, словно пуговицы, рот сжался в щель.
— Тю-тю-тю! — произнес он, медленно покачивая головой. — Значит, немцы будут в Москве? Я же говорил вам это! Говорил — спасайтесь!
Он вскочил, зашагал по комнате, вдруг схватил Сергея Сергеевича за плечи, потряс:
— Понимаете, что это значит? Это значит, здесь, в наших квартирах, будут хозяйничать подлые немцы, будут гадить в наших квартирах. Нет, я не могу перенести этого! Земной шар слишком велик, чтобы жить рядом с этой псиной породой. Надо не теряя времени податься в Азию, оттуда закатиться в Индию богатым гостем. Как? А? — он хлопнул по плечу Сергея Сергеевича. Тот оторвался от своих мыслей. Лицо Сергея Сергеевича вдруг стало грозным.
— Вздор, все вздор! Если немцы даже придут сюда, то Москва уйдет от них, ну хотя бы в Свердловск. И оттуда мы все равно будем уничтожать их.
Такая неколебимая уверенность звучала в словах Сергея Сергеевича, что Петр Кириллович облегченно вздохнул, сел за стол и принялся уничтожать скудный ужин. О дорожном происшествии он ничего не сказал.
Сергей Сергеевич поселился в госпитале. Встречая каждого прибывшего с фронта, он подробно выспрашивал его, надеясь услышать что-нибудь о своих детях.
Он то оживал, получая хорошие известия, то погружался в настороженное молчание. Каждое утро раненые собирались в комнате отдыха у репродуктора и с замиранием сердца слушали сообщения от Советского информбюро.
В сводках говорилось только о тяжелых боях, упоминались переходящие из рук в руки населенные пункты, каждый мог, и не подходя к географической карте, понять, что немцы пытаются сомкнуть кольцо вокруг Москвы, но, выслушав эту тревожную сводку, раненые усаживались в кружок и начинали рассказывать друг другу, будто где-то уже подготовлены резервы для удара по врагу, что кто-то видел своими глазами, как прошли к фронту «катюши» и скрылись в лесу, да не одна, не две, а чуть ли не три дивизиона… И Сергей Сергеевич, услышав такую беседу, приостанавливался, жадно впитывал каждое слово, хотя и не мог бы сказать, принимает ли эти слухи за истину или верит только потому, что и ему, как и этим раненым, необходимо утешение, иначе станет трудно дышать. И он с надеждой запоминал рассказы о боях коммунистических дивизий, о неудачных атаках немцев, о грозных ударах «катюш». Спокойный и сосредоточенный, входил он затем в операционную, зная, что не опоздает ни с операцией, ни с помощью, что приложит все силы, чтобы победить смерть.
Глава двадцать третья
Над землей покачивается белая завеса пурги. Стволы деревьев, облепленные снегом, подпирают небо, словно колонны. Мелкие деревца, выбежавшие на опушку к деревне, совсем увязли и не шелохнутся. А неподалеку от них, почти на краю деревни, в сугробе погибает человек. Утром он кричал громко, а теперь утихает. Изо всех окон деревни за ним следят глаза, полные слез. Но вдоль улицы ходят немецкие патрули, и никто не может помочь раненому.
В избе душно как в бане, но входит немецкий солдат с вязанкой дров и бросает в печь новую охапку. Печь полыхает. На стенах уже выступили капельки смолы, и кажется, изба вот-вот загорится.
Хозяйка молча смотрит на солдата и уходит за перегородку, там две женщины стоят у окна, устремив взгляды сквозь пургу туда, где умирает раненый.
Широко распахнув дверь, вошел немецкий офицер и снял шинель. Следом протиснулся бочком переводчик, высокий рябой мужик с черными волосами, клок волос прилип ко лбу, загнулся над бровью разбойничьим крючком. Толстые, вытянутые, как у свиньи, губы посинели от холода. Он подошел к печке, поднял крышку над котлом, серый пар заклубился к потолку.
— Вода готова, — сказал он.
Офицер разделся. Солдат, стоявший у порога, налил воды в таз, и офицер начал мыться.
Переодевшись, офицер зашагал по избе, потирая руки, ждал, когда солдат закончит приготовление обеда. Он подошел к перегородочке, опасливо просунул голову за дверку и поманил пальцем хозяйку. Когда она вышла, суровая, с поджатыми губами, он кивнул на груду грязного белья, и переводчик, таская из чугуна горячую картошку, сказал:
— Приказывает выстирать.
Хозяйка брезгливо выбросила белье в сенцы, сполоснула руки и вынула из печки чугунок, из которого переводчик вытащил еще несколько картофелин. Поджав губы, ничего не сказав, она унесла чугунок за перегородку.
Офицер начал обедать. Переводчик сидел на скамейке у печки и делал вид, что с удовольствием курит трубку. Вошел солдат с новой охапкой дров, за ним, громко ругаясь, вбежала женщина.
— Это что ж за порядки, — кричала она, — здесь живете, а с моего двора топливо таскаете! За два дня целую сажень уволокли.
Переводчик засмеялся и, когда офицер взглянул на него, начал переводить, о чем шумит женщина.
Офицер строго посмотрел на солдата и приказал ему отнести дрова обратно. Солдат вышел во двор, вслед за ним из-за перегородки выбежала хозяйка.
Переводчик и офицер, смеясь, смотрели в окно во двор, где две женщины почти разрывали солдата с охапкой дров. Одна тащила его к воротам, другая удерживала, вытаскивая полено за поленом и откидывая в глубь двора.
Во двор вбежал старик, что-то спросил у хозяйки, но, не получив ответа, побежал в избу.
Старик остановился на пороге, снял шапку. Лицо его было взволнованно, глаза налились кровью, волосы и борода растрепаны.
— Господин офицер, — хрипло заговорил он, — что же это за порядки? Что за дела такие? Пришли и сразу грабить начали?
Переводчик грозно посмотрел на старика:
— Молчать!
Офицер спокойно тронул переводчика за рукав и нагнулся к нему, чтобы лучше понять жалобу старика.
— Как же это так, — продолжал старик, — последнюю коровенку забрали. Л листовки-то вы писали, всем крестьянам свобода, хошь — торгуй, хошь — землю паши. А на деле — последнюю коровку со двора уводите.
Переводчик слушал, тихо посмеиваясь, потом перевел офицеру слова старика. Офицер покачал головой, достал блокнот, что-то написал на листочке и подал старику.
— Вот, — сказал переводчик, — иди и всем показывай эту бумагу, никто твоей коровы не тронет, при немцах крестьяне должны богатеть.
— Богатеть? — усмехнулся старик. — Нам не до жиру, быть бы живу, только бы перетерпеть…
— Цыц! — крикнул переводчик. — Чего растявкался? Получил бумажку и убирайся!
Старик гневно взглянул на него: «Фу ты, дьявол, и этот уже глотку драть начал, тоже новый начальник. А был всего-то Васька Вор, в девятнадцатом году пришел из немецкого плена и ходил в дезертирах, потом за воровство в тюрьму попал, а теперь, гляди, хозяйничать будет над нами…» Старик озлобленно выругался, нахлобучил шапку и ушел.
Дойдя до своего двора, он увидел распахнутые ворота. Старуха, плача, указала, куда солдаты увели корову. Старик побежал за ними к сараю и увидел, что корова уже лежит с распоротым брюхом, а белобрысый солдат, оголив руки, вытащил дымящиеся на морозе кишки, бросил их на снег и стряхнул кровь с пальцев.
Старик скомкал бумажку офицера, бросил ее в лицо солдату и побежал назад.
— Зарезали! — закричал он, вбежав в избу. — Зарезали! На что мне ваши бумажки?
Переводчик долго что-то объяснял офицеру, тот слушал, кивая головой, потом переводчик сказал: приказывает тебе забрать корову у соседа.
Офицер и переводчик пошли впереди старика на соседний двор.
Соседка с воплем подбежала к корове, обхватила ее шею дрожащими руками, заголосила:
— Никита Лукич, пощади, пожалей ребятишек, не отнимай нашу жизнь — нашу надежду!..
Старик растерянно забормотал:
— Конечно, это не порядки, нельзя грабить своих… — И вдруг решительно взглянул на офицера: — Нет, господин хороший, не годится это. Ты мою взял, так свою отдай. Из Германии привези и отдай. А так не годится, не порядок это, а грабеж. Не согласен! — Он повернулся к женщине и стал утешать ее: — Иди в избу, Агриппина Ивановна, а то застудишься.
Повернулся и пошел на улицу, тихонько ругаясь.
Переводчик рысью догнал его:
— Что ж, Никита Лукич, будем ссориться?
Старик пожал плечами:
— С тобой-то, Василий, мне вроде ссориться не за что. Мне тебя даже жалко. Вот прогонят немцев и повесят тебя на пожарной каланче.
— Никита Лукич, — с укором перебил Василий, — я хотел тебя в старосты выдвинуть, а ты бог знает что городишь. Хотел тебе власть дать.
