Павел Шестаков - Взрыв
Познакомил в театре, в том самом буфете, где перед началом съемок пили пиво режиссер и автор. И Шумов пил пиво. В буфете было душно и накурено, громко звучала немецкая речь; он стоял у стойки и потягивал из высокой кружки мутноватую жидкость, когда кто-то подошел сзади и положил ему руку на плечо:
— Если не ошибаюсь, господин инженер?
Шумов оглянулся и узнал Сосновского.
— Не ошибаетесь, господин следователь.
— Мне ошибаться по должности не положено.
Он сказал это не просто, а с намеком, со скрытым смыслом, оглядывая Шумова колючим враждебным взглядом, который не могла смягчить деланная улыбка.
— Я имел удовольствие убедиться в вашем усердии.
— Надеюсь, вы на меня не в обиде?
Шумов отхлебнул пиво.
— Учитывая благополучный для меня конец…
— Конец? Да ведь война идет, господин инженер! А на войне как в приключенческом романе… Продолжение следует.
— Вот как?
— Ну, конечно. — Сосновский ухмыльнулся. — Простите великодушно, я, кажется, не совсем четко свою мысль изложил. Я хотел сказать, что конец на войне — это нечто совсем уж окончательное, такое… — Он провел пальцами по тонкой шее. — А «продолжение следует» не в пример лучше.
— Пожалуй.
— Устроились на работу?
— Почти. Кое-что проверяют еще.
— Это справедливо. А то вы к нам как снег на голову… Зачем?
— Да ведь я говорил вам.
— Правильно. Вы говорите, а мы… хи-хи… проверяем. Но я, помилуй бог, не ссориться подошел. Я совсем наоборот. С симпатией, можно сказать. Может быть, позволите себе по случаю, так сказать, благополучного окончания очередной главы что-нибудь покрепче пивка? Не возражаете? Я угощаю.
— Благодарю.
— Вот и прекрасно. Война — сложная вещь. Если люди заодно, они не должны обижаться друг на друга. А ведь мы заодно, не правда ли, господин Шумов?
— Еще бы!
— Тогда присядем на минутку. — И Сосновский увлек Шумова за столик. — Один коньяк прошу и один лимонад.
— Один? — переспросил Шумов.
— Да уж так. Ожидал удивления, но привык. Странный я человек. Не пью, не курю…
— Завидую вашему характеру. А как насчет третьего увлечения?
Сосновский снова хихикнул:
— Да вы настоящий следователь. Не удовлетворяетесь полупризнанием. Вам прямо-таки все знать нужно. Еще и свидетелей потребуете? Пожалуйста. — Он смотрел через плечо Шумова на вход, где появилась как раз Вера Одинцова. — Хотите познакомиться с нашей очаровательной певицей? Может быть, она замолвит за меня словечко. — И, не дожидаясь согласия Шумова, он вскочил навстречу Вере: — Волшебница! Уделите минутку вашего драгоценного времени и внимания двум одиноким мужчинам.
Шумов повернулся и посмотрел на женщину, чье лицо ему уже пришлось видеть на афише. Она колебалась:
— Я занята во втором действии.
— Мы не задержим вас, очаровательная, не задержим. Я только представлю вас своему доброму другу господину инженеру Шумову.
Шумов встал и поцеловал протянутую Верой руку.
— Вы здесь новый человек? Я вас не видела.
— Да я и сам узнал его буквально на днях, — поспешил Сосновский. — Но мы как-то сразу близко сошлись. Чего не бывает на войне, не правда ли, господин инженер?
— Да, на войне случается разное.
— Вот именно, — подхватил Сосновский под недоуменным взглядом Веры, — одни восстанавливают электростанцию или, к примеру, водопровод, а другие его взрывают… Но ведь нужно быть специалистом, чтобы знать, где взорвать, как? Найти уязвимое место… Не так ли, господин Шумов?
— Безусловно, господин Сосновский. Но я не собираюсь взрывать ни электростанцию, ни водопровод, — ответил Шумов очень серьезно.
— Ух, какой же вы обидчивый человек! — воскликнул Сосновский. — Шучу я, шучу. Ну посудите сами… Если бы я предполагал такое… Ну какое бы право имел я сидеть с вами за столиком да еще напитками баловаться. Пусть невинным лимонадом, пусть… Ах, простите, Верочка! Еще один коньяк для дамы.
Коньяк принесли, и они выпили — Шумов и Вера, а Сосновский сунул в рот любимый леденец из круглой коробочки и захлебнул быстро глотком лимонада.
— Я оставляю вас. Что поделаешь? Вечные дела… Ни малейшей возможности отвлечься, провести вечер в компании приятных людей. Ни малейшей. Завидую вам и исчезаю.
И он в самом деле исчез неожиданно, как и появился, а Вера и Шумов остались за столиком вдвоем и помолчали некоторое время, глядя друг на друга.
— Вы пользуетесь большим успехом, — первым нарушил молчание Шумов.
— Еще бы! Любимица публики, как пишут в афишах.
— Разве это неприятно?
— Почему?
— Мне послышалась ирония в вашем тоне.
— Было время, когда меня ужасно смешили слова «любимица публики». Я думала, что так называли актрис только во времена Островского. И вот нате вам! Любимица…
— Все возвращается на круги своя.
Она посмотрела на него внимательно, как бы раздумывая, о чем можно говорить с этим человеком.
— Нет, ничего не возвращается. Просто на войне бывает разное, как сказал ваш добрый друг Сосновский.
Вера чуть выделила слово «добрый».
— Он немного преувеличивал, говоря о нашей дружбе.
— Вот как?
— Мне показалось, что с вами он гораздо более дружен.
— Почему?
— Вы любезно согласились присесть к нашему столику…
Она улыбнулась.
— Здесь не принято отказывать Сосновскому.
— Значит, я обязан столь приятному знакомству его репутации?
— Репутации? Да, пожалуй, если это называется репутацией.
Шумов не стал спрашивать, какое слово она бы предпочла.
— Сложное время, — сказал он неопределенно.
— Какое есть… ничто не возвращается, — повторила она. — И не нужно, чтобы возвращалось. Новые времена — и песни новые.
— Старые позабылись?
— Оставьте старые. Возьмите лучше еще коньяк.
Шумов заказал.
Она выпила и вдруг улыбнулась, но не ему, а своему воспоминанию.
— Знаете, какая у меня была самая популярная песня?
И, наклонившись к Шумову, запела вполголоса:
На битву большую
За землю родную
Иди, не боясь ничего…
Если ранили друга,
Перевяжет подруга
Горячие раны его…
Наблюдавшие за Верой с соседнего столика подвыпившие немецкие офицеры захлопали.
— Вы ведете себя неосторожно, — заметил Шумов.
— Ерунда. Они ничего не понимают.
Она поднялась и закончила громко:
Если ранили друга,
Сумеет подруга
Врагам отомстить за него!
В ответ зааплодировали все, кто был в буфете.
— Вот видите? Любимица публики, — сказала Вера Шумову и пошла к выходу.
У дверей за столиком сидел, видимо очень пьяный, офицер в морской форме. Кажется, он один не хлопал Вере, уткнувшись лицом в ладони. Вера подошла к моряку и тронула его за подбородок:
Капитан, капитан, улыбнитесь!
Ведь улыбка — это флаг корабля.
Капитан, капитан, подтянитесь!
Только смелым покоряются моря…
Вокруг смеялись и аплодировали.
Среди смеявшихся был и Лаврентьев.
В день начала съемок он встретил в гостиничном холле молодую актрису. Она успела загореть, а вернее, порозоветь на жарком южном солнце, выглядела прекрасно, но немного смущенно.
— Вы не представляете, что со мной произошло!
— Что же?
— Я проспала первый съемочный день. Это ужасно.
— Вам попадет?
— Не знаю. Я-то сама не снимаюсь. Но проявить такое пренебрежение?! Нет, это, конечно, непростительно. А может быть, они не заметят, что меня нет, а? — спросила она с надеждой. — У них ведь там суматоха!
Лаврентьев улыбнулся:
— Может быть, еще не поздно появиться на съемке?
— Я думала об этом. Но боюсь. Лучше уж больной сказаться. Мигрень, а? От солнца.
Лаврентьев оглядел ее и покачал головой:
— Откровенно говоря, вы мало похожи на больную.
Она вздохнула:
— Я знаю. В этом мое несчастье. Все считают меня здоровой, веселой…
— А разве это не так?
— Ну, здоровье — дело преходящее, — заявила она философски. — Сегодня здорова, а завтра… У нас одна девочка на курсе от саркомы умерла.
Однако в голосе актрисы звучала наивная убежденность юности в том, что несчастья происходят только с другими.
— Зато в веселости вам не откажешь, — усмехнулся Лаврентьев.
— И вы так думаете? Ого-го! Если бы! Я просто виду не подаю, когда мне туго. Зачем нюнить?
— Это верно.
— Но репутация вечно жизнерадостной идиотки тоже не блеск. Актриса должна быть загадочной. «Всегда грустна, всегда красива».
— Откуда это?
— Из «Советского экрана». Но не обо мне.
— Напишут когда-нибудь и о вас.
— Пусть попробуют не написать! Но что же мне делать сегодня? Послушайте, а вы опять в главк?
