Сергей Андрианов - Рассказы
— Не говорите мне ничего, не говорите, или я разрыдаюсь.
— Таня, у меня к вам маленькая просьба. Придет Виталий — улыбнитесь ему, пожалуйста.
Таня с молчаливой настороженностью посмотрела на Орехова, и на ее лице промелькнула едва заметная горькая усмешка: ему еще и улыбайся…
Орехов продолжал:
— Улыбка женщины делает мужчину здоровым и радостным. Уверяю вас — еще не выдумали на свете лекарства целительнее теплой женской улыбки.
Таня вдруг переменилась в лице, обеспокоенно и торопливо спросила:
— А что с ним? С Виталием разве что-то случилось?
— Ему надо овладеть новым самолетом. А у него душа не на месте.
Таня спохватилась:
— Что же вы стоите? Садитесь.
Орехов садиться не стал. А когда ушел, Таня не находила себе места.
Все это теперь позади. Корольков успешно вылетел на новом сверхзвуковом самолете. Научился атаковать наземные цели, не уступает в воздушном бою своим противникам. А сегодня летит на дальний полигон «применять» боевые ракеты. Командир звена капитан Орехов давно позабыл тот случай. А вот Марцев…
Ну зачем ворошить старое? Мало ли что было — да быльем поросло. Когда Корольков рассердится на него, а когда махнет рукой: мели, Емеля, твоя неделя.
Сейчас его больше беспокоило временное прекращение полетов. Это же сразу заметит Таня.
Но вот показался Орехов. Спешит — значит, разрешение на взлет есть. У Королькова сразу от сердца отлегло. Сейчас Таня услышит гул его ракетоносца и, может, увидит белый стремительный росчерк в небе. Он почему-то вспомнил слова, недавно сказанные ею своей подруге:
— Вот с Виталькой у меня… Бывает, рассоримся, и знаю, что он не прав же, не прав. А как вспомню, что завтра у него полеты, хоть и муторно на душе, а терпишь, чтобы только он был спокоен. Ну, думаю, ладно, вернется — докажу, кто прав. Но когда он вернется, уже обо всем забудешь. Небо, что ли, делает их добрыми…
Задания на дальнем полигоне были выполнены. Летчики звена Орехова поразили все летящие цели. Королькову хотелось крикнуть друзьям: «Черти вы полосатые, неужели не видите, что я стал сильнее! В пять, в десять, в сто раз! Взгляните, я и на земле уже стою крепче. И в небе — хозяин. И ты тоже, Кирьянов». С трудом сдерживая наплыв чувств, он говорил Орехову:
— Товарищ капитан, теперь уж наверняка Алексей поедет за невестой.
Марцев скосил взгляд на Кирьянова.
— А ты все-таки погадай на ромашке, — сухо сказал он и осекся: перед ним лежала серо-желтая степь с пожухлой и чахлой полынной травой.
КОСОЙ БОР
Сквозь кудлатые тучи робко сочилась утренняя заря. Синоптик капитан Козодой прильнул к окну и увидел на рулежной дорожке движущиеся огни — Кудияров выкатывал самолет из укрытия. И куда он в такую муть спешит? В капонире тепло, сухо и полный штиль, а стоянка, как полюс, открыта всем ветрам. Кудиярову не перечь, любит упрямиться: «А что нам, товарищ капитан, ваши тучки-мучки — мы всепогодные». Это он, конечно, самолетом своим гордится. Так-то оно так, Кудияров, да только летчика не забывай.
Командир полка Зарубин, конечно, помудрей. Он из дома справляется о небесных делах. Нынче аж в полночь звонил. Козодой дежурил, и ему все равно — когда ни потревожь, — но он-то, Зарубин, чего бодрствует? Знать, приладился, не открывая глаз, на ощупь брать в темноте телефонную трубку: «Козодой, как там, на горизонте?»
Докладывать Зарубину метеорологическую обстановку — нож острый. Любит поправлять: «Говори точнее, короче», не переваривает слово «ожидается». Ему непременно скажи «будет». А как «будет», если только «ожидается»? Это еще не значит, что будет. Потому Козодой стоит на своем: «Ожидается!» — и все.
Предсказывать погоду нынче не просто. Во-первых, выдался такой год, что на день семь непогод. Во-вторых, погоду прогнозируют не для самолетов, а для летчиков. А им попробуй угоди — каждому подавай свое.
Да вот хотя бы и сам Зарубин. Ас, при всяких метеорологических условиях летает. И кажется, что ему какие-то там обложные осадки. Конечно же ничего, если бы не одно существенное обстоятельство. Если бы не Косой бор, куда он собирался лететь.
В другое время Козодой применил бы свою погодную дипломатию, а на этот раз, не гадая, сказал, как отрезал: «Не будет в Косом бору погоды, товарищ командир». Потом смиренно ждал ответный голос Зарубина. Если прогноз не по нему, редко когда не упрекнет: «Козодой, что там у тебя неразбериха с погодой! Ты давай наведи порядок в своей канцелярии…»
На этот раз упрека Козодой не услышал. Трубка на другом конце неожиданно стихла, а потом прерывисто засигналила, будто и ей погода не по нутру.
Косой бор у Козодоя в печенках сидит. Каверзнее аэродрома он не знает. Местность там лесистая, предгорье; подходы на посадку затруднены. И с погодой такие метаморфозы случаются — уму непостижимо. Тихо, безоблачно — и вдруг гроза, шквальный ветер и яростный дождь. Или туман тихо опустится, замрет, и с ним никто не сладит.
Из-за этого Косого бора однажды не вернулся из полета любимец полка капитан Еремеев. Давно это было, а помнится. С той поры Козодой наставляет своих помощников: «Семь раз отмерь, прежде чем дать погоду в Косом бору». Синоптики даже пошли на хитрость — сознательно начали «ухудшать» погоду.
Когда Зарубин пришел на КП, Козодой усложнил обстановку до крайности. От этого переменился в лице, говорил сбивчиво и каким-то извиняющимся тоном, будто и в самом деле виноват, что тучи волочились чуть ли не по килям самолетов, а обложные осадки наводили грусть и уныние.
Но как же он удивился, когда на его никудышный прогноз Зарубин лишь махнул, рукой. Хмурый, как сама непогода, Козодой вдруг просиял, увидев в глазах командира добрый свет.
Разве Козодой знал, что Зарубин мысленно уже был в Косом бору! Предвидя ухудшение погоды, он еще вчера дал заявку на транспортный самолет, который должен прилететь за ним с минуты на минуту.
Для Зарубина Косой бор был не тем, чем для Козодоя. Для него там будто бы и дожди не льют, и снега не метут, не гуляют туманы, а извечно сияет небо и горделиво плавают белыми лебедями облака. Там много простора, там царство необыкновенных красок — земных и небесных. Косой бор притягивал Зарубина, как отчий дом, где все знакомо.
Там, может быть, и единственная на всем свете сержантская тропа. Такое название осталось с войны, когда среди летчиков было немало сержантов. Сержантская тропа — самый короткий путь от городка к полустанку, откуда можно было уехать в районный Дом культуры на танцы и тем же путем вернуться в полк. Невысокая железнодорожная насыпь, ручей с прозрачной водой, мостик из двух небрежно брошенных бревен, а дальше тропа. Поднимаясь на взгорье, она бежала через клин ромашкового луга, пшеничное поле с васильками почти у твоих ног и через лес — светлый, веселый, песенный. Лес обрывался неожиданно, как полуденная тучка, и с опушки открывался вид на летное поле, по краям которого серебристо блестели самолеты.
Вдали, за взлетно-посадочной полосой, земля дыбилась, деревья верхушками взламывали горизонт и высоко маячили в розово-сизой дымке. На этом аэродроме Зарубин начинал летную службу, прошел ее от рядового пилота до командира части. Теперь-то он знает — нет службы прекраснее, чем в полку. Здесь он много летал и познал истинное бескорыстие дружбы. Небо для всех одно, и каждого мерит оно единой мерой, потому что обходных путей туда нет. Взлетная полоса для всех прямая и строгая, полная риска и крылатой радости.
Зарубин собрался лететь к однополчанам, в тот светлый уголок русской земли, который когда-то подарила ему военная служба.
Он шел бодро, не обращая внимания на сумрачность утра, ветер и черные тучи. Вот и транспортный самолет, на котором он полетит.
От командного пункта к самолету шли трое. Один, тот, что посредине, отчаянно жестикулируя, рассказывал что-то смешное. Зарубин прищурил глаза, и по его лицу скользнуло удивление. Что-то неуловимо знакомое находил он в облике рассказчика.
— А кто это там веселый такой? — спросил Зарубин бортмеханика, вглядываясь в идущих.
Бортмеханик с затаенным упреком посмотрел на Зарубина — как можно не знать капитана Стороженкова!
— Это командир наш, — ответил он с особой почтительностью в голосе.
Стороженков… Он и не он. Неужто в одном человеке могут уживаться такие контрастные черты! У того Стороженкова Зарубин не видел улыбки, кошки у того на сердце скребли, а у этого сердце веселится и душа ноет. Весь он сиял и как бы говорил восторженно: «Да это же я, товарищ командир, Стороженков! Узнаете?!»
У Зарубина еще более поднялось настроение. Улыбаясь, он шагнул навстречу Стороженкову. Выслушав доклад о готовности экипажа к полету, пожал ему руку и ощутил уверенное ответное пожатие.
— Вот так встреча, рад, очень рад! — сказал Зарубин и, продолжая разглядывать летчика, спросил: — Вылет разрешили? Летим?
