Борис Комар - Поворотный круг
У Вольфа мурашки поползли по коже… Новенькое? Но ничего нет, об этом прекрасно знает барон, он просто издевается… Да, барон мастер на такие шутки! Одна его сардоническая улыбка чего стоит!
Скрипнула дверь, кто-то вошел. Кто это? Почему без предупреждения?..
Посреди кабинета стоял барон Шмидт. Его пенсне беспомощно болталось на черном шнурочке, а на всегда тщательно причесанной голове на этот раз торчал клок волос.
Пауль подскочил, выбросил руку вперед и замер. Барон стоял наклонив голову, не двигался…
Что произошло?.. Вольф не осмелился спросить и вскоре убедился, что сделал правильно.
Барон пришел в себя, шагнул к стене, обернулся и быстро посмотрел на следователя.
— Займитесь номером одиннадцатым, — обратился барон. — Я слышал кое-что… Скажу вам, что сделано все возможное… Признаю. Но что поделаешь — советский фанатизм… Он слишком распространен среди детей и молодежи.
Вольф вздрогнул. Ага, он слышал кое-что! Значит, не доверял и потому подслушивал? Ну что ж, в данном случае это в его, Вольфа, пользу. Шмидт сам только что сказал: сделано все возможное. Вот оно, признание. Признание его, Пауля, способностей и преданности. Но, по-видимому, барон собирался сообщить нечто иное — об этом Вольф догадался по его лицу. Но что именно? Спрашивать самому нельзя…
Шмидт уселся в кресло напротив следователя, внимательно посмотрел на него:
— Вы, кажется, говорили, что ваш отец в Саксонии имеет свои заводы, не правда ли?
Пауль Вольф сразу все понял: барон фон Шмидт думал сейчас не о завоеваниях на Востоке — он вспоминал покинутый домашний очаг, где в случае чего можно будет найти покой и забвение…
Кто-то сказал, что горе примиряет даже противников. По всему видно, это так и есть, потому что барон и следователь сидели оба притихшие и жалкие. Что ждет их завтра?..
…В углу на соломе лежал белый как лунь дед Хобот. Еще вчера, как только ребят бросили в эту грязную и заплеванную камеру, дед встретил их оживленным бормотанием:
— Здравствуйте, сыночки, откуда вы и кто такие? Я дед Хобот, а вас как величают, буду знать, если скажете.
Дед Хобот был сухонький и суетливый, любил поговорить, ни разу не пожаловался, что его били, а били деда, видно, крепко: вся одежда, седые волосы, борода и усы были в крови, но он не сетовал на судьбу. Казалось, что дед получил какое-то внутреннее удовлетворение от того, что рассчитался с ненавистными ему фашистами. Он так и сказал ребятам:
— Не буду вас, сыночки, огорчать, а все-таки скажу: отсюда дорога одна… Было здесь со мной несколько молодцов, так тех уже забрали. А я еще топчу и так уже вытоптанную солому. Чего они мудрят? Разве я не знаю, что ожидает меня? Знал еще тогда, когда брался за древко лопаты…
И дед рассказал, почему он взялся за древко лопаты.
На маленький лесной хуторок, где жил дед Хобот, гитлеровцы почему-то не наведывались, хотя крутились вокруг да около вот уже второй год. Или хутор был далеко от проселочной дороги, или фашисты боялись лесных парней, а может быть, просто не надеялись чем-то поживиться, только там еще не было ни одного оккупанта. Дед Хобот уже начинал верить в счастливую звезду своего хутора, как вдруг в один из зимних дней до него донесся шум мотоцикла. Вышел из хаты, оперся на изгородь, засмотрелся на дорогу. Подкатил мотоцикл, и дед впервые на своем веку увидел живого фашиста. И надо было так случиться, что гитлеровец был невзрачный, плюгавенький и такой рыжий, что скорее походил на собаку Рудька, чем на человека.
Тем временем гитлеровец слез с мотоцикла, подошел к деду, что-то крикнул и ударил сапогом в калитку. Вошел во двор, увидел десятка два кур и чуть не присел от удивления.
«Mein Gott!..»[27] — вскрикнул он и поднял автомат.
Раздалась очередь, куры повалились на снег. Гитлеровец хватал их теплыми и трепыхающимися, бросал в коляску мотоцикла. Потом хотел было закинуть ногу, чтоб влезть на сиденье, как вдруг увидел дедовых уток. Они, проклятые, как назло, вышли из сарая и, покачиваясь жирными телами, потянулись длинной цепочкой к хате.
«Mein Gott!» — еще раз сказал фашист, слез с мотоцикла и тихонько стал подкрадываться к уткам.
До сих пор дед Хобот много раз слышал, что у Гитлера и техника мощная, и генералы неглупые, и солдаты храбрые. И вот на́ тебе — такое плюгавенькое и невзрачное… Да если бы он появился на гулянье в хуторе, его бы девушки на смех подняли… У нас разве ж такие хлопцы? Как хотите, а дед Хобот такого не потерпит…
Он зашел в сарай, взял лопату, подошел к фашисту и ударил его по голове. Ударил, как видно, крепко: тот больше не поднялся.
На следующий день на хутор примчалось несколько грузовиков с солдатами и полицаями: хутор сожгли, его обитателей выгнали в соседнее село, а деда забрали. Теперь вот он лежит на трухлявой соломе и говорит ребятам:
— Я об этом знал еще тогда, когда брался за лопату. И нисколько не жалею. Вот только вас жаль… Считай, не жили на свете. Как же оно у вас вышло? Неужели случайно?
— Баловались, — ответил Анатолий, — пустили пару, а оно как дернет, как рванет… Разве удержишь?
Дед Хобот трет виски.
— Да куда там, разве я не знаю! Там сила! И прямо в круг? Видать, дорогая штука тот круг, если не простили…
— Ведь двенадцать паровозов замкнулось! — не сдержался Борис. — Двенадцать! Это вам не игрушки.
Дед покачал головой:
— Так, так. Такого они не простят даже вам, детям… Двенадцать паровозов! Подумать только…
— Да прибавьте сюда и те, — продолжал Борис, — прибавьте, сколько там стоит паровозов, ждет ремонта. Тоже не меньше. И долго теперь будут стоять…
Дед снова грустно покачал головой.
Ночью, когда ребята спали, он разбудил их.
— Сыночки, — сказал взволнованно, — вы меня простите, но так надо… Я знаю, что вы не верите в бога, я тоже, если говорить правду, не очень в него верю, но полагается мне попросить у людей прощенья. Так вы уж уважьте старика, очень вас прошу.
— Хорошо, — не стал возражать Анатолий. — Что вы хотите, дедушка?
— После моих слов скажите: «Пусть бог простит», больше ничего не надо.
Дед закрыл глаза, сложил руки на груди, помолчал, а потом сказал, обращаясь к ребятам:
— Может, я кого обидел или оскорбил ненароком, так вы простите, люди.
— Пусть бог простит, — отозвался Анатолий.
— Может, я кому-то дорогу перешел или по случаю праздника какое плохое слово сказал, вы уж простите, люди…
— Пусть бог простит, — снова произнес Анатолий.
— Может, у кого что-то одалживал, да забыл отдать, так вы простите, люди…
— Пусть бог простит.
— Может, я Одарку свою, царство ей небесное, когда выругал, так вы простите, люди…
— Пусть бог простит…
Дед помолчал, подумал, прислушиваясь к шагам в коридоре, потом снова за свое:
— Может, у того рыжего плюгаша есть мать или отец, а я его лопатой… Так вы уж и за это простите, люди…
Ответа не послышалось.
Дед раскрыл глаза, посмотрел на ребят, помолчал, подумал, что они, наверное, не услышали, снова сложил руки на груди и повторил то же самое. Ответа снова не было.
— Чего молчите? — удивился старик.
— А это уже никуда не годится, — сказал Анатолий. — За такое не надо просить.
— Не надо, — подтвердил Борис. — Разве можно?..
— Наверное, ваша правда, — согласился дед. — За это меня бог не покарает. Разве что черти заставят сковородку языком лизать…
Он снова лег, сложил руки на груди, закрыл глаза. По-видимому, ожидал стука в дверь. Но в эту ночь так никто и не постучал.
За ним пришли на следующую ночь, когда ребята еще спали.
Звякнули ключи у входа, резкий голос разбудил камеру:
— Хобот, с вещами!
Дед Хобот не спал. Он стоял с узелком в руках, готовый в далекий путь. Перекрестился, потом подошел к ребятам, которые уже вскочили на ноги, и молча их перекрестил.
— Зачем, дед? — удивился Борис. — Мы совсем не…
— Знаю, знаю, — прошептал дед, — но так надо перед смертью. Ну, я пошел…
В камере стало тихо. Слишком тихо и просторно…
У новости быстрые ноги. Молниеносно облетела всю железную дорогу от Харькова до Киева весть о том, что в Лубенском депо выведен из строя поворотный круг. Рабочие расспрашивали друг у друга, кто эти герои, совершившие такую ощутимую диверсию. А когда узнали, что это сделали подростки, ахали. Всех радовало происшедшее, но к приятной новости примешивалась тревога — все тревожились о судьбе юных мстителей.
Нестора Малия и Петра Миронченко эти новости застали в дороге. Они только что сдали груз в Полтаве, забрали порожняк и возвращались домой. На Октябрьской станции остановились, Миронченко побежал к стрелочнику закурить и вскоре вернулся:
— У нас дома небу жарко! — сказал он, забираясь в будку. — Ребята паровоз пустили в яму…
