Иван Бородулин - Мы — разведка. Документальная повесть
Последние немецкие подразделения, покидая город, уничтожили все, что могли. Особенно сильно пострадал порт. Там не оказалось ни одного целого причала. Войдя в город с 35-полком, мы не стали задерживаться и продолжали двигаться на запад, туда, где сражались в окружении наши товарищи.
На западной окраине Киркенеса неожиданно наткнулись на длинные бараки, обнесенные несколькими рядами колючей проволоки. Рядом раскинулось большое кладбище, буквально усеянное стандартными деревянными крестами. Нас встретила и окружила большая толпа женщин, одетых в серые полосатые халаты. Бывшие узницы еще плохо понимали, что происходит, дивились нашим погонам. Многие плакали, обнимали разведчиков, целовали.
Вдруг у одного из бараков раздались громкие крики. Толпа понеслась туда. Побежали и мы. Несколько женщин, просто обезумевших, волокли за волосы по деревянному настилу хорошо одетую девушку, пиная ее ногами и выкрикивая ругательства. Пришлось выстрелить вверх. Женщины отпустили жертву, и девушка поднялась на ноги. Высокая, стройная, одетая в шелковое платье, с массивным браслетом на руке, она резко отличалась от других.
По-немецки спрашиваю, кто она. На чистейшем русском языке кричит, что ненавидит всех нас. По выкрикам женщин выясняем, что это русская, продавшаяся немцам, надсмотрщица, не пожалевшая даже родную мать, сидевшую в лагере.
Мы растерялись и не знали, что предпринять. Потом кто-то из разведчиков сказал, что надо назначить свой трибунал и судить предательницу, как поступали на Украине.
В состав трибунала вошли три женщины — учительница из Ленинградской области и две колхозницы из Белоруссии. От нас включили Николая Верьялова.
Суд был коротким и беспощадным: смерть!
Дело принимало неожиданный оборот — не могли же мы в самом деле расстрелять женщину, хотя она и заслуживала этого. Ни у кого из нас не поднялась бы рука на безоружного человека. В то же время мы сознавали, что это краг, предатель, заслуживающий возмездия.
Но как найти выход, что сделать, чтобы не допустить расправу и в то же время успокоить озлобленных, измученных и жаждущих мести людей.
Мысль как всегда в таких случаях пришла совершенно неожиданно.
Громко, чтобы слышали все, обращаюсь к гудящей толпе и требую внимания. Когда наступает тишина, вызываю двух-трех добровольцев, которые последуют с нами в горы и будут свидетелями расстрела.
Как и ожидал, охотников не нашлось.
Не теряя больше ни минуты, мы уводим девушку из лагеря в Киркенес и сдаем в особый отдел дивизии.
Там же узнаем, что немцы, окружив наш полк, отказались от попытки уничтожить его, а просто держали под обстрелом, пропуская по дороге свои войска, отступавшие из Киркенеса. Полк, правда, понес потери, но они были небольшими.
Стоял ноябрь 1944 года, приближалась 27-я годовщина Великой Октябрьской революции. К этому времени военные действия на нашем участке закончились. Лапландская армия немцев больше не существовала.
Наши войска в Северной Норвегии встречали праздник победой, и каждый готовился отметить знаменательную доту как можно торжественней.
У нас была особая радость. На знамени 28-го гвардейского стрелкового полка после освобождения Печенги к ордену Боевого Красного Знамени прибавился орден Суворова, и мы очень гордились этим.
Через два дня полк покидал Норвегию. Мы, как всегда, шли вперед. У родного Шпиля, на котором мы выросли и стали настоящими солдатами, не сговариваясь, остановились и дали прощальный залп из автоматов.
Через несколько дней воинский эшелон увозил полк из Мурманска.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ДОРОГАМИ ПОЛЬШИ. ГЕСТАПО
После победных боев в Северной Норвегии наша десятая гвардейская была переброшена из Заполярья в Рыбинск и какое-то время находилась в резерве Главного командования, пополняясь техникой и людьми.
Однажды зимней морозной ночью дивизия была поднята по тревоге, а спустя два часа уже шумно грузилась в эшелоны. Пронесся слух, что идем на выручку поляков, поднявшихся против немцев.
Отстучало несколько дней обычной вагонной жизни с грустными песенными вечерами и суматохой станций, на которых вовсю царил натуральный обмен: хлеб — на табак, консервы — на водку, трофейный нож — на миску соленых огурцов. Приехали в столицу освобожденной Литвы. Полк отправился дальше, а наш взвод разведки остался в Вильнюсе выполнить особое поручение командования— возложить венок на могилу погибшего недавно генерала армии Черняховского.
Выполнив эту почетную миссию, мы решили догонять своих пешком, в полной уверенности, что пристроимся на какую-нибудь попутную машину.
Но вот уже вторые сутки, уставшие донельзя, голодные, злые, мы тянемся по обочине дороги. Машины попадаются довольно часто, но нам не везет: одни грузовики и без того набиты солдатами, другие идут не в ту сторону, а третьи на больших скоростях газуют мимо, будто не замечая наших отчаянных сигналов. Мы, конечно, хорошо понимаем, что наступление, что шоферы торопятся и что им нет никакого дела до дюжины бредущих пехотинцев. Но всякий раз, когда машина проносится мимо, мы злимся и посылаем вдогонку многоэтажные проклятия. Вечером к усталости прибавился холод. Мы еле передвигаем ноги.
И вот, когда очередная машина, несмотря на громкие крики: «Подбрось, браток», «Стой!», — проскакивает наш базарный строй, кто-то из ребят, не выдержав, бьет из автомата по скатам.
Машина завихляла и остановилась. Как стая гончих бросаемся вперед. Подскочили и обомлели. У машины грознее тучи нас поджидал командир дивизии генерал Худалов, а рядом с ним, приглядываясь и узнавая нас, стоял полковник Каширский.
Пока шофер, чертыхаясь, менял простреленный скат генерал снимал с нас стружку, грозя отдать под трибунал за хулиганство. Оправдываться было нечем, и мы растерянные и пристыженные, застыли, как на похоронах у незарытой могилы.
— Развинтились, анархисты! — бушевал генерал. — Гвардию позорите! Дисциплину забыли! Надо ж додумались — по своему командиру стрелять… Под трибунал!
Дело приняло худой оборот.
— Нечаянно стрельнуло, товарищ гвардии генерал, — отважно соврал Дудочка. — А потом, кто ж знал, что вы в той машине…
Поняв, что зарапортовался, Гришкин убито добавил:
— Да и озябли мы, товарищ гвардии генерал. Второй день полк догоняем.
Командир дивизии обвел нас взглядом — грязные небритые, помятые, мы имели довольно жалкий вид — и, ничего не сказав, шагнул к машине.
Поняв, что гнев у командира поостыл, я попросил разрешения устроить взвод на ночлег в польской деревне, которая виднелась огоньками в стороне от дороги.
Генерал разрешил, и мы чуточку успокоились за свое будущее.
В полдень следующего дня взвод появился в расположении полка.
Завидев нас, подполковник Пасько тут же приказал строить командирскую землянку для жилья. Уже к вечеру она была готова и полностью оборудована. Даже печку за флягу спирта выменяли у пехоты.
Пришел командир полка, похвалил работу и приказал немедленно строить новую землянку, а в ту, что мы так любовно отделали, поселил поваров и парикмахера.
Обиженные таким поворотом дела, мы все-таки взялись за работу, к утру закончили землянку и… получили заказ на третью.
Тогда взвод во главе с командованием тихо взбунтовался. Нас, разведчиков, глаза и уши полка, парней лихих, геройских, достойных уважения, заставляли копаться в земле ради того, чтобы с удобствами жила командирская обслуга! Такого унижения мы не стерпели и в тот же день исчезли с глаз подполковника Пасько. Почти неделю мы обретались километрах в шести от полка, стоявшего на отдыхе, но каждый час знали, что там делается, так как выделяли специально «наблюдателя». Подполковник Пасько тоже, конечно, знал, где мы находимся.
И когда однажды ночью полк снялся и маршем двинулся на запад, разведчики как ни в чем не бывало оказались в голове походной колонны. Подполковник Пасько хоть и сердился за нашу выходку, но никаких репрессивных шагов не сделал — видимо, понял нашу обиду. Да и землянки уже не требовались.
В составе всей дивизии полк двигался в район Костюринского плацдарма, за которым кончалась Польша и начиналась собственно Германия. Нам предстояло одолеть не одну сотню километров по грязи, в зимнем обмундировании с санным обозом, хотя снег к этому времени приказал долго жить. Нелегко было солдатам месить валенками оттаявший чернозем и париться в овчинных полушубках. Но они месили и парились. Нам, разведчикам одетым полегче было приказано «поднимать моральное состояние солдат на марше». Делали мы это с помощью баяна и гитары. Пропускали под музыку длинную колонну, потом обгоняли ее, становились впереди и запевали бодрые маршевые песни. Честное слово, они помогали — люди подтягивались и шагали наперекор усталости.
