Сергей Михеенков - В бой идут одни штрафники
– Сколько раненых?
– Трое, товарищ лейтенант.
– Сколько живых?
– Трое, товарищ лейтенант. Трое нас всего и осталось. Скобарь, Дошин и я.
Только теперь Воронцов заметил, что рука сержанта перевязана. Грязная повязка намокла. Когда сержант опускал руку, вниз по пальцам стекали бурые тяжелые капли.
– Товарищ лейтенант, когда за ранеными приедут?
– Приедут. Приедут, сержант. Не волнуйся. Ты уже отвоевал. – И Воронцов кивнул на повязку.
– Да я не за себя. Я потерплю. Мне кость не задело. Только вот кровь что-то не останавливается. Я за Скобаря беспокоюсь. «Животник» он. Его поскорее надо в госпиталь.
Воронцов знал, что раненых в живот спасти можно в течение шести часов. Позже нет. Он закинул за спину автомат, огляделся. На опушке копошились раненые. Человек двадцать. Все, что осталось от роты. Позади его окопа, шагах в пяти, вода заливала довольно большую воронку. Так вот почему его пошатывало и тряслись колени. Бомбу на их позицию кинул «лаптежник». Не меньше сотки, определил Воронцов, окидывая взглядом очертания воронки.
– Численко, остаешься за меня. Вот, с сержантом. Я пойду искать транспорт.
– Побыстрее, лейтенант. Побыстрее. Сам видишь, что тут… – Лицо Численко, бледное, перекошенное болезненной гримасой, тряслось. Он почему-то сидел на корточках и смотрел, как вода заполняет воронку.
– Постараюсь. И проследи, чтобы раненым в живот не давали воды. И чтобы они из луж не напились.
Он знал, что санитарные машины и конные повозки ППГ [12] сразу после боя прибывают на передовую, чтобы забрать тяжелораненых. Но никаких машин и повозок пока не было. Казалось, что о штрафной роте забыли сразу, как только закончился бой.
Воронцов вышел на дорогу. Ливень немного утих. В колеях стояла вода. Вначале он думал, что начало развиднять, что тучи разошлись и, как это часто случается после ливня, в небесный пролом на землю стало просачиваться солнце, озаряя все вокруг особым, малиново-желтым светом. Но, подняв голову и обнаружив, что небо по-прежнему, от горизонта до горизонта, затянуто плотной пеленой низких облаков, понял, что вода в дорожных и лесных канавах подкрашена не солнцем. Кругом лежали тела убитых. Их еще не собрали. Только оттащили от дороги, чтобы не мешали проезду, не пугали коней.
– А ну стой! – Воронцов схватил под уздцы серую понурую кобылу. – Поворачивай сюда!
Возница, закутанный в плащ-палатку, забранился, соскочил с повозки:
– Куд-да! Ты кто такой, чтобы тут командовать!
– У меня тяжелораненые. Следуйте за мной.
– А у меня – приказ!
– Приказ? – Воронцов остановился и посмотрел на возницу таким взглядом, что тот осекся и отступил в дорожную канаву, залитую водой. – У нас тоже был приказ. Мы его выполнили. Теперь вы выполните свой. Доставьте моих людей в ближайшую санчасть. Им нужна срочная помощь.
Подбежала женщина. На ней тоже была плащ-палатка, и Воронцов не мог видеть ее погон. Но, судя по голосу и интонации, спокойной и уверенной, звание она имела не ниже капитана. И на вид лет тридцать, не меньше.
– В чем дело, товарищ лейтенант? Мы из гвардейского ППГ. Срочно эвакуируем…
– А мы что, не люди?
Госпитальное начальство, конечно же, знало, что рядом с гвардейцами атаковала отдельная штрафная рота. Чужих в госпитали всегда брали неохотно. Тем более сейчас, когда раненые поступали и поступали и конца этому потоку не было видно.
– Товарищ военврач, у меня трое тяжелых. Один ранен в живот. Прошло уже около часа. Я вас прошу…
Женщина посмотрела на него, и глаза ее вздрогнули.
– Вы контужены?
– Возможно.
– У вас сужены зрачки.
Воронцов махнул рукой и дернул лошадь за уздечку, выводя повозку с дороги.
– Поезжай, Тихонов! Поезжай! – крикнула военврач вознице, который все еще растерянно стоял посреди дороги. – А вам, лейтенант, я тоже настоятельно рекомендую обратиться к врачу!
Воронцов вдруг почувствовал благодарность к этой властной женщине. Но сил, чтобы обернуться к ней, он не нашел.
Они проехали полянку. Вскоре Воронцов вывел повозку на опушку. Раненые тут же увидели его, обрадовались, замахали руками. Нет, не забыли о них, устоявших здесь, на лесной опушке.
– В первую очередь грузите раненых в живот, – распорядился он. – Потом тех, кто не может передвигаться самостоятельно. – И, увидев сержанта, спросил: – Нелюбин не вернулся?
– Нет, – ответил Численко, придерживая рукой перекошенное лицо.
– Что с тобой?
– Сам не знаю.
Дождь становился все тише и тише. Юго-западную оконечность всполья окаймляла сизая вызревшая туча. Из нее часто били молнии. Они вспыхивали, как бронебойные трассы, затем ломались, ветвились. И только потом слышался удар и следом за ним рокочущий глубинный раскат. Нет, думал Воронцов, выстрел «фердинанда» все же пострашнее.
Воронка позади его окопа уже наполнилась до краев.
Раненых отправили. Воронцов на мгновение почувствовал внезапную радость. Ведь они остановили немцев. Вон какую махину остановили! А между стальными коробками лежали сотни неподвижных кочек. Вон их сколько! Не прошли. И на этот раз не прошли.
Воронцов смотрел в поле. Он ждал Нелюбина. Но тот не возвращался. Время от времени оттуда доносились одиночные выстрелы. Они ударами тупой боли отдавались в висках и затылке, эхом пронзали все тело. Видимо, военврач все же права. И Численко тоже контужен. Но он даже не намекнул о госпитале. Лейтенант вспомнил глаза возмущенного возницы, в которых читалось: кто такой… гвардейцев в первую очередь… Зачем? Он исполнял приказ начальства, только и всего. За что он его возненавидел? Контузия.
Воронцов снова посмотрел в поле. Нелюбин не возвращался. Хорошо, хоть выстрелы стали реже. Уже, видать, всех добили. Обычное дело. Своих перевязывать некому…
Счет времени потерян, потому что потеряно само ощущение времени. Воронцов пытался сосредоточиться, чтобы вспомнить, сколько длился бой, но не смог. Часов на руке не оказалось, где-то потерял.
Если бы не дождь, который заполнил собой все пространство, не оставив на земле ни клочка сухой земли (везде матово поблескивали лужи и целые озера, окантованные расползавшимися отвалами суглинка, вывернутого фугасными снарядами и тяжелыми минами), – если бы не этот потоп, Воронцов лег бы под первое попавшееся дерево и хоть на минуту уснул. Он знал, откуда эта усталость. И первые толчки озноба. Он хорошо знал, что это.
Еще несколько санитарных подвод завернули к ним с дороги и остновились среди окопов и воронок. Ну, вот и хорошо, с ними он отправит последних раненых. И можно выдвигаться с остатками уцелевших во второй эшелон. Как приказано.
– Здорово бывали! – окликнул их пожилой возница. У него был такой голос, как будто он приехал на покос, где его ждали, чтобы накладывать на телегу воз. – Грузитесь, что ли!
Раненые ползли по мокрой земле, вскарабкивались на подводы. Некоторым помогали товарищи. Другие управлялись сами.
– Садись и ты, Численко. Вон как тебя перекосило. – И Воронцов помог своему помкомвзвода перелезть через боковые жерди.
– Гроза опять заходит, – сказал кто-то.
– Сейчас ливанет…
– Пускай теперь льет. Дождь небесный…
– Это да, пускай… А мы отвоевались. В тыл теперь повезут. Интересно, куда…
– Такой дождь землю хорошо промочит.
Какие хорошие, забытые слова, подумал Воронцов. Неужто когда-нибудь снова наступит такое время, когда они смогут разговаривать друг с другом простым, понятным всем языком, в котором не будет военных терминов. Неужели такое еще возможно?
Никто не говорил о своих ранах. Никто не вспоминал погибших, которые лежали так часто, что пришлось стаскивать их на опушку, к березовым пням, чтобы телеги могли проехать на левый фланг, к окопам первого взвода, и обратно. Раненые тоже притихли, укрытые мокрыми солдатскими одеялами. Что бы там ни было, а они уже лежат на санитарных повозках, под присмотром санитарок, которые сделали им новую перевязку или поправили старые бинты. Скоро их доставят в ближайший ППГ. А там опытные врачи рассортируют их, кого куда. Они-то знают, что надо делать. Кого на операцию, чтобы вытащить застрявший в кости осколок или пулю, а кому, может, просто хорошенько обработать рану, прочистить ее от кусков одежды, обрезать отмершие края, чтобы не допустить воспаления.
– Ну что, лейтенант, поехали? – тем же обыденным голосом окликнул Воронцова возница. – А то правда, вон какая заходит! Ливанет сейчас…
Воронцов махнул ему рукой: поехали. И зашагал рядом с телегой, на которой, привалившись спиной к боковой грядке, полулежал сержант Численко.
Во время боя помкомвзвода бегал то на правый, то на левый фланг, помогал пулеметчикам менять позицию. Больше всего Воронцов боялся, что немцы прорвутся именно на участке штрафной роты. Вот и посылал своего надежного сержанта к пулеметчикам. «Гробы» подходили к роте то справа, то на стыке с гвардейцами, поливали окопы из крупнокалиберных. Выручили пулеметчики и артиллеристы. Иначе все они лежали бы сейчас в своих неглубоких ровиках в розовой воде.
