Виталий Мелентьев - Разведка уходит в сумерки
Сашка устало удивлялся самому себе, обстоятельствам, но мозг работал вяло, и он не старался его расшевелить.
Передовая приближалась. Уже виднелись ракетные неровные сполохи, слышались редкие орудийные выстрелы, и вскоре сквозь успокаивающий шум мотора пробилась далекая пулеметная трель.
Слева от дороги потянулись поля, справа — лес. Дробот приказал:
— Стой!
Шофер притормозил. Выходя из машины, сержант озабоченно бросил:
— На всякий случай — приготовиться к бою.
Шофер с недоумением посмотрел на него и не двинулся с места. Дробот сурово спросил:
— А тебя не касается?
— Да… но… — удивился и смутился шофер.
— Ты же сам говорил: с мертвым начальником ехать некуда.
Шофер смотрел прямо в глаза сержанту, потом встряхнулся, достал из-за офицера автомат.
— Хорошо, я все понял. Наблюдаю влево.
Дробот ушел и пропал. Было тоскливо и скучно. Чтобы как-нибудь скрасить эту грусть, Сашка спросил:
— Что же ты думаешь делать дальше?
Немец ответил не сразу:
— Не знаю… По-моему, войну мы проиграли — русских не сломишь, а мы уже где-то треснули. Если нажмете — сломаемся. А если так, то из плена я скорее дойду до семьи.
Они долго молчали, и шофер процедил:
— А потом… потом… трудно быть лакеем. Но быть лакеем подлеца — страшно.
И Сашка, вспомнив все, понял: он бы не смог жить так, как жил этот длинный немец. Просто не мог — и все. Да, можно идти на смерть за свое дело, да, можно ненавидеть и убивать, но необходимо знать, во имя чего. Идти на смерть лакеем — невозможно. И Сашка впервые почувствовал превосходство над этим человеком, да и не только над ним. Это было не врожденное превосходство, а сознание человека, поднявшегося па более высокую ступень и видевшего благодаря этому дальше и яснее, чем другие.
Никогда он не думал, что вот это сильное и светлое, а главное, беззлобное чувство превосходства, гордости за страну, за свой народ может прийти к нему в такой необычной обстановке.
— Ты прав, — сказал он, — нужно знать, за что дерешься. На смерть за кусок лакейского хлеба не ходят. И за деньги — тоже.
Шофер стремительно повернулся к Сашке, и даже в темноте было видно, как блестят его глаза.
— Вы меня поняли? Совсем поняли? — он говорил прерывисто, горло перехватывали спазмы. — И вы меня не расстреляете?
— Зачем? — искренне удивился Сашка. — Зачем? Ты же теперь… почти наш. А своим, ты сам знаешь, мы помогаем.
— О да! В это я верю. Я это знаю. Русские могут отдать свою жизнь другим и не пожалеть. Я видел это. Много раз. — Он отвернулся и совсем новым, озабоченным тоном старого знакомого спросил: — Почему задерживается командир? Это меня волнует.
Все было сказано так, что Сашка поверил: задержка Дробота его действительно волнует, и волнует по-хорошему.
Дробот вынырнул из темноты незамеченным. Сел на сиденье и приказал:
— Тихонько вперед.
Машина тронулась. Дробот остановил ее возле густых придорожных зарослей.
— Давай вылазьте, — вытащив собачий труп, он бросил его на дорогу и обратился к немцу: — Ты как? Думал, что будет, если найдут машину, твоего начальника, а тебя не обнаружат? Что тогда произойдет с твоей семьей?
Шофер обалдело смотрел на сержанта, но молчал: он не думал об этом.
— Тебе придется потрудиться. Рви на себе пуговицы. С мясом, — сказал Дробот с придыханием, выдирая шинельную пуговицу. — Погон… нет, погон не здесь. Та-ак. Теперь поваляйся по дороге… На обочине. Сашок, потопчись как следует… Только следы смазывай. Хорошо! Теперь вытаскивай пассажира… Снимай с него шинель. Вот его погон — долой, на дорогу… А теперь… Теперь достанем нашего товарища…
Дробот шагнул в кусты и подхватил промерзший, словно фарфоровый, труп того самого разведчика, который был убит возле телефонной линии. Он положил его на краю канавы, заботливо отряхнул от снега и снял бинт.
— Вот, картина проясняется. — Он вздохнул и обратился к немцу: — Теперь снимай свою шинель, надевай офицерскую: в плену она тебе пригодится… Пошли. Гуськом, след в след.
И они пошли в глубь леса по своим давним, уже запорошенным следам. Метрах в ста от дороги сержант приказал немцу поваляться в снегу, оторвать от шинели погон и бросить пилотку.
— Хорошо бы тебе вещь какую-нибудь уронить. — Немец с готовностью вынул портсигар, но Дробот остановил его: — Это пригодится. Может, письмо есть? Ага, есть. От товарища? Очень хорошо — сунь его в карман шинели, а свою шинель брось. Теперь, Сашок, самое трудное. Давай мне рацию, а его бери на закорки, — он кивнул на немца, — и задом выбирайся на дорогу.
Полторы сотни шагов с немцем на плечах оказались мучительно трудными, и, когда Сашка добрался до машины, нижняя рубаха его была сырая.
— Ну вот и справились. Теперь — домой. Я так думаю, что нашего выхода на участке, где нас трижды били, ждать никто не будет. — Дробот посмотрел на немца и неожиданно сказал: — Ты хоть голову повяжи.
— У него была шапка, — несмело сказал шофер.
— Вот и одевай… — И, пока шофер искал шапку, Дробот еще раз обшарил карманы офицера, прихватил его полевую сумку и строго спросил:
— Больше у него ничего не было? Портфеля, сумки?
— Нет, не было. Он аккуратный. Все важное носил при себе.
— Ладно! Двинули, ага…
— Минуту, — взмолился шофер, — одну минуту.
Он быстро открыл капот машины, вытащил трамблер и швырнул в поле, прикладом разбил бензонасос, потом вынул нож и стал резать шины.
— Ты слишком уж аккуратно… — покривился Дробот. — Не по-русски… У нас только строят так.
Они захватили гранаты с длинными ручками и пошли в ночь.
Шли по старой дороге. Шли спокойно, уверенно, словно век ходили по чужим тропкам в тылу врага, и Сашке уже не казалось это необыкновенным.
Глава одиннадцатая. ВЫВОДЫ ОБЕР-ЛЕЙТЕНАНТА
Обер-лейтенант Гельмут Шварц начал собирать личные вещи после полуночи. Когда чемодан был закрыт, он ушел в деревню и в последний раз проинструктировал тех, кого собирался оставить на занятой противником территории.
Он был уверен, что эта территория будет занята. Эта уверенность родилась примерно в полночь, когда его разбудил фельдфебель и доложил, что линию фронта пересекли русские бомбардировщики.
— На нашем участке таких еще не было — очень тяжелые, — как бы в оправдание добавил он.
Гельмут накинул шинель и долго слушал небо. Гул тяжелых самолетов удалялся, но вскоре на востоке народился новый. Два гула перемежались и сливались.
Далеко на севере в небе расцветали разрывы зенитных снарядов — там тоже шли самолеты противника.
Да, это была хорошо продуманная и спланированная авиационная операция. Самолеты шли по крайней мере с двух-трех направлений, и Гельмут прекрасно понимал, где должны были сойтись эти направления — над районом сосредоточения резервов.
Он вздохнул, но не отказал себе в удовольствии заинтриговать фельдфебеля:
— Они будут бомбить район, где мы искали советских разведчиков.
Фельдфебель посмотрел на него и промолчал. Он уже привык, что все предсказания Шварца оправдываются. Он верил командиру не раздумывая и поэтому сделал полоборота и стал смотреть на северо-запад, в ту сторону, где были сосредоточены резервы.
— Не спеши. Бомбежка начнется через три-четыре минуты.
Через две минуты Шварц ушел в избу. Постоял возле постели, сбросил пушинку с повешенного на спинку стула френча и достал из чемодана свежую тельняшку.
Он одевался не спеша, прислушиваясь к звукам со двора. Там было тихо. На старинном комоде стояли вазочки и стаканчики. Он сдвинул их так, чтобы они касались друг друга, и они ответили тонким дребезжанием.
— Первые бомбы, — усмехнулся Гельмут.
Пол под ногами ощутимо вздрогнул. В комнату вбежал фельдфебель и не столько с испугом, сколько с восторгом сообщил:
— Они начали бомбежку!..
— Тяжелыми бомбами, — невозмутимо закончил Гельмут. — Зарево видно?
— Пока только вспышки.
— Идите, сейчас увидите зарево.
Фельдфебель щелкнул каблуками и ушел. Шварц не торопился проверить правильность своего предсказания. Он долго воевал и знал, что на объектах бомбежки стоит много машин и танков. Есть склады боеприпасов. Все это отлично взрывается и горит. Поэтому зарево будет обязательно.
Вазочки и стаканчики на комоде продолжали позванивать, пол под ногами — вздрагивать. Но Шварц уже не слышал звуков, не ощущал дрожи. Он лег на кровать, закурил и стал думать.
Когда-то, когда он был в России, он видел многих военных, знал биографии некоторых из них и теперь представлял, как они сидят в такой же избе, как им докладывают их подчиненные и показывают по разостланным на отскобленных, желтовато-теплых столах разноцветным картам расположение своих войск и войск противника.
