Михаил Бубеннов - Белая береза
— Гляди, еще и женишься скоро. Вот вернется Нина Дмитриевна, и женись. Не горюй, дорогой…
Яша вдруг побледнел.
— Зеркало! — сказал он тревожно. — Тай!
Подали зеркало. Яша только один раз, очень быстро, заглянул в него, а потом, жалобно морщась, долго смотрел на женщин, будто говоря им: "Зачем вы это сделали? Зачем обрили? Теперь я не кудрявый, и Нина Дмитриевна не будет меня любить". Многие женщины, не выдержав, заплакали, а Яша со стоном упал грудью на стол и начал царапать его ногтями.
— Господи! — вздохнула Макариха.
Яша вдруг затих, а немного погодя встал, и тут все увидели, что большие и прежде ласковые его глаза полны темной, злой силы. Он сжал кулаки и крикнул в бешенстве:
— Я пойту! Пойту! — и выскочил за дверь.
Немного погодя от площади раздались крики и выстрелы. Поборов страх, женщины вслед за Макарихой бросились туда.
В доме правления колхоза лязгали металлические голоса. У крыльца, слегка касаясь плечом выточенной стойки, стоял Ерофей Кузьмич в распахнутой дубленой потрепанной шубе и шапке-ушанке, сбитой набекрень. Он то опускал, то вскидывал глаза. Перед ним, скорчившись у крыльца, приложив правое ухо к земле, будто прислушиваясь, лежал маленький и худенький, как подросток. Яша Кудрявый. Левой рукой он царапал землю. С его раскрытых губ, пенясь, стекала кровь. Рядом с Яшей, в грязи, лежал тонкий плотничий топор.
Когда ольховцы начали сбегаться к крыльцу, еще не поняв, что случилось, из дома вышло несколько гитлеровцев. Один из них, худой и высокий, с маленькой змеиной головкой, поправив на носу пенсне, нагнулся над Яшей, взял его за левую руку, подержал в своей — проверил пульс. Потом зачем-то ощупал длинными пальцами голый череп Яши, забрызганный грязью, и отдал какое-то приказание.
Немцы подхватили Яшу и унесли в дом.
Ерофей Кузьмич оторвался от стойки.
— Ну, дела, бабы! — заговорил он, смущенно вздыхая. — Я как раз направился было к сватье, вон, Анфисе Марковне, а он мне навстречу — тут вот, из переулка… Я как взглянул на него, так и обомлел! Бежит сюда бешеный и бешеный, пена на губах так и кипит, а в руках топор… Ну, думаю, заскочит он к ним, натворит делов, а мы за него, дурака, прости господи, в ответе будем! Всю деревню, думаю, загубит! А это ведь могло выйти!
— Не тяни, сват, — угрюмо попросила Макариха.
— Ну, я ему наперерез было… — продолжал Ерофей Кузьмич. — Дай, думаю, задержу дурака, а он — на меня с топором… Фу, и сейчас оторопь берет! Как увернулся — сам не знаю. А только он кинулся к крыльцу — тут они… Да, истинно дурак — сам искал себе погибель… — Он кивнул на топор, валявшийся в грязи: — Чей это? У кого он схватил? Забрали бы.
Все промолчали, как молчали все время, слушая Ерофея Кузьмича. Топор остался в грязи.
На крыльце показался еще один гитлеровец: высокий, тучный, в желтых сапогах, гремящих железом. Он был во френче и с непокрытой головой, ветер легонько шевелил над широким лбом петушиный гребень волос. Заложив руки назад и расставив ноги, он высоко поднял одутловатое, красное от ветра и вина лицо. Около минуты он стоял, не трогаясь, и куда смотрел непонятно было: так безжизненны были его серенькие глаза.
— Я ест комен-дант! — внезапно гулко сказал Квейс, не трогаясь с места. — Вы слушат мой приказ! Не будет слушат мне — расстрел! Мой приказ — приказ германска армия. Понял, да?
Никто не ответил. Но Квейс, видимо, и не нуждался в ответе. Звякнув подковами, он шагнул вперед, спустился на ступеньку ниже и, ткнув пальцем в Ерофея Кузьмича, обратился к толпе:
— Это ест ваш человек, да?
— Здешний… — переждав немного, отозвался дед Силантий.
— Хорош человек? Знаете, да?
— Знаем. Был хорош, а каким будет — кому известно? — осмелел дед.
— Разговор говорит дома! — сказал Квейс сердито, тряхнув гребнем волос. — Сейчас дело! Я предлагаю избрат… — Он опять ткнул пальцем в Ерофея Кузьмича. — Как твой фамилий?
Ерофей Кузьмич попятился к толпе.
— Не желаю я! Никуда не желаю!
— Как фамилий? — резко повторил Квейс.
— Лопухов.
— Предлагаю избрат господин Лопухофф ваш старост, — закончил комендант Квейс. — Кто протиф? Нет протиф? Все! Разой-дись! Шнель!
Толпа медленно разбрелась в стороны.
Один Ерофей Кузьмич остался у крыльца.
"Черт меня дернул останавливать этого дурака! — подумал он удрученно. — Выходит, усердие свое показал… Вот теперь и крутись!"
XX
Не торопясь, комендант Квейс поставил на край стола стопку из черной пластмассы, какие носят вместе с флягой, наполнил ее светлым вином из высокой бутылки с цветистой этикеткой. Коротко взглянул на Ерофея Кузьмича, приказал:
— Пей. Это шнапс.
Ерофей Кузьмич прижал шапку к груди.
— Благодарствую…
— Ты ест старост, — мягко пояснил Квейс. — Ты должен слушат немецкий комендант. Что говорю я — приказ немецка армия. Ты должен точно исполнят мой приказ.
"Занес меня сюда дьявол! — уныло подумал Ерофей Кузьмич. — Такое время в тени бы прожить!" Он осторожно поднял стопку, боясь сплеснуть вино через край, выпил, не спеша обтер усы.
— Ничего. Только послабее будет нашей.
— Ты ест старост, — вновь начал разъяснять Квейс. — Ты должен слушат немецкий комендант. Ты должен отвечат все вопросы немецкий комендант. Ты понял, да?
— Все, как есть, понятно…
Квейс некоторое время трудился над консервной банкой, и Ерофей Кузьмич, внимательно наблюдая за ним, никак не мог понять, что он ест. "Не то фрукт какой ихний, — недоумевал он, — не то просто репа какая?" Отложив вилку, Квейс разогнулся в тяжелом деревянном кресле, остановил свой взгляд на старосте.
— Где ест ваш болшевик?
Ерофей Кузьмич выпрямился перед столом.
— Большевиков у нас нету, — заявил он убежденно. — Их и было-то немного. Каких в армию забрали, какие уехали… Председатель сельского совета давно уехал, а колхозный — самым последним подался.
— Что ест — подался?
— Ну, уехал, стало быть.
— Куда уехал?
— А туда, к Москве.
— О, Москау! — Квейс запрокинул глаза. — Немецка армия будет скоро Москау! О, это ест большой город! — И опять к старосте: — Он уехал Москау? Ты должен говорит точно.
— Что вы, точно и говорю. Своими глазами видел, как уезжал. Бабы домой вернулись, а он дальше поехал. Без власти пока жили.
Сообщения старосты, видимо, не удовлетворили Квейса. Он поворочал туловище в кресле, подвигал скулами, начал набивать трубку табаком. Раскурив ее, подержал спичку над столом — над ней медленно угасал огонь.
— А кто поджигал хлеб?
— Где же знать! Это ночью было.
— Ну, ночью! — фыркнул Квейс, окутываясь дымом. — Надо знат! Ты старост! Ты должен сообщат немецкий комендант, кто сжигал хлеб. Понял, да?
— Оно так… Только где мне знать?
Квейс пристукнул рукой по столу.
— Надо знат! Мы будем знат!
Он поднялся, заговорил другим тоном:
— Мой первый приказ!
— Слушаю…
Выйдя из комендатуры, Ерофей Кузьмич прошел по всей деревне и объявил первый строжайший приказ Квейса: всех собак немедленно повесить на воротах. За невыполнение назначалась одна мера наказания — повешение хозяев, тоже на воротах, рядом с собаками. Все ольховцы были ошарашены этим приказом коменданта. Вскоре всюду поднялись крики, собачий визг и лай.
Сумрачным возвращался Ерофей Кузьмич на свой двор. Открыв ворота, он увидел, как из-под крыльца выскочил Черня. Верный страж взглянул на хозяина, не трогаясь с места, раза два вильнул хвостом — и вдруг, сгорбясь, оглядываясь, бросился под амбар. "Неужто чует смерть? поразился Ерофей Кузьмич. — Экая тварь, а? — И даже растрогался. — Тоже ведь хочется жить!" И лицо Ерофея Кузьмича точно покрыла тень.
В воротах сарая показался Лозневой, в армяке, подпоясанном ремешком, в ботинках и старой шапчонке. По приказу хозяина он с утра очищал сарай от навоза.
— Закончил? — крикнул ему Ерофей Кузьмич.
— Еще немного, Ерофей Кузьмич…
— Но-но! Заговорил? — прикрикнул хозяин. — Опять забыл? Ты у меня гляди! Голову за тебя подставляю! Кончай живо!
Алевтина Васильевна молча загремела посудой, но Ерофей Кузьмич отказался обедать. Не раздеваясь, не снимая шапки, присел у стола.
— Чего это ты? — спросила жена.
— Значит, душа не принимает, вот чего. Тебе объясняй все! Липнет всегда, прости господи, как репей.
— Только заступил в эти старосты, и от еды отбило.
— Не точи, точило!
Васятка сидел у окна с книжкой, изредка поглядывая из-за нее на отца.
— Брось книжки! — сказал Ерофей Кузьмич. — Дело есть.
— Куда, тять?
— Черню вешать.
— Черню? — вскочил Васятка. — За что?
— Иди, спроси у него…
— У кого, тять?
— У коменданта, у кого же!
Алевтина Васильевна не на шутку перепугалась.
