Владимир Першанин - Сталинградская мясорубка. «Погибаю, но не сдаюсь!»
Но я все равно сбежал и долечивался в санчасти своего полка. Командиры, увидев меня, не удивились, приняли хорошо:
— Что-то ты рановато из госпиталя выписался. Домой, что ли, потянуло?
— Так точно, домой. Вдруг полк куда перебросят? Не хочу от своих отстать.
Полежал в санчасти, отоспался. А затем меня на два месяца назначили помощником к поварам, чтобы окреп. Там, на хороших харчах, да еще среди своих ребят, быстро поправлялся. Хотя голова временами сильно болела, да и до сих пор дает о себе знать.
Возле Дрездена встретились с американцами. Не знаю, как уж в исторических документах все описывается, но случилась с ними небольшая стычка. Они наверстывали упущенное и торопились продвинуться как можно глубже в Германию. Ну и полезли на территорию, которую мы в бою отбили.
Переправлялись, размахивая флагами, через Эльбу на понтонах и катерах. Техники у них хватало, да и самоуверенности тоже. Допустить их высадку мы не имели права, но и стрелять по союзникам тоже не решались. Будут жертвы, начнется международный скандал. Нашли выход. По приказу командования подъехали несколько «катюш» и дали залп поверх голов. «Катюши» эффектно бьют, такой вой и свист стоит, не говоря уже о грохоте десятков взрывов одновременно. И хотя ракеты взрывались на пустыре, но предупреждение оказалось понятным. Американцы повернули назад, на этом инцидент был исчерпан.
Отпраздновали, как полагается, День Победы. Сколько-то времени стояли в Германии, потом нас перебросили в Польшу, затем в Западную Украину. Не скажу, что встречали нас с радостью. И в Польше, и в Украине действовали отряды националистов.
Передвигались мы так. Наша часть на марше находится, а вперед направляется усиленная разведка. Колодцы, из которых будем брать воду, проверялись врачом, и возле них выставлялась охрана.
Во Львове парад происходил. Польскому полковнику бросили на трибуну большой букет цветов, там граната. Случайно не взорвалась. И в селах обстановка была напряженная.
По одному или даже вдвоем далеко от части уходить запрещалось. Бывало, косит пшеницу обычный парень. Проходит мимо наш солдат. Тот поздоровается, раскланяется, а потом автомат из-под одежды достает, и очередь в спину. Нередко такое случалось.
Заканчивал я срочную службу в городе Бердичев. Демобилизовался в 1947 году. Вернулся в Сталинград, где и живу до сих пор. Женился, имею сына и дочь, внуков.
Награды? Кроме того ордена Отечественной войны, полученного из рук командира дивизии, и второго ордена, который вручили в 1985 году, награжден двумя медалями «За отвагу», имею еще несколько других медалей. Ну, это не так важно.
Главное, отстояли мы страну, отстояли Сталинград. Это — самая важная награда.
Бронебойщик
Тяжелый Т-4 прорвался в траншею.
Мы со старшиной Хомченко бросили в него бутылки с горючей смесью. Они не долетели. Под прикрытием дыма подползли поближе. Если «панцер» не уничтожить, он наделает беды.
Шевченко В. К.Этот документальный рассказ о сержанте Шевченко Василии Кондратьевиче рождался долго. Начали вместе писать еще в девяностых, но затем, после смерти жены, Василий Кондратьевич уехал к сыну и вернулся в Волгоград лишь года четыре назад. Потянуло на родину.
Мы встретились снова, когда я разыскивал оставшихся в живых защитников Сталинграда. Как мало их осталось!
— А чего удивляться, — пожимает широкими костистыми плечами бывший сержант Шевченко. — У нас в роте в январе сорок пятого почти никого не осталось, кто в сорок втором воевать начинал. Про сорок первый и не говорю.
Василий Кондратьевич выжил. Получил четыре ранения, но довоевал до Победы.
Я родился в поселке Бекетовка, неподалеку от города Сталинграда 6 апреля 1924 года. Наш деревянный домишко стоял на горе, откуда на многие километры просматривалась Волга с ее островами и протоками, центр города и даже трубы знаменитого завода «Красный Октябрь».
Поселок находился километрах в пятнадцати от города, который растянулся узкой лентой вдоль Волги. Бекетовка больше напоминала деревню. Вдоль оврагов по склонам спускались к Волге улочки, застроенные частными домами. В нескольких двух— и трехэтажных домах располагались районные учреждения.
Семья у нас была большая. Четверо детей (я самый старший), дед с бабушкой и дед отца, то бишь прадед. Он умер незадолго до войны в возрасте девяноста лет. Отец работал в небольшой деревообрабатывающей мастерской, куда ходил пешком километра за три. Дед с бабушкой жили в крохотной летней кухне. Вернее, зимовали. А с апреля и до октября уезжали в степь бахчевничать: выращивали арбузы, дыни.
В школе я учился средне. Математику не любил, вернее, не давалась она мне. По остальным предметам так-сяк, а по географии и физкультуре имел отличные оценки. Географию я знал по книжкам о путешествиях, которые брал в школьной библиотеке. А насчет физкультуры: ростом я был метр восемьдесят, широкий в плечах, на улице среди ровесников считался самым сильным.
Работа по хозяйству с детства укрепила мышцы, кроме того, я любил футбол. Впрочем, если бы кто-то посмотрел на наше футбольное поле на склоне холма, он бы немало удивился, как мы умудряемся здесь играть. Если хорошо стукнуть мяч, то он мог улететь в овраг метров за триста. В школе выступал в сборной команде по футболу, легкой атлетике, за что «неуды» по математике и русскому языку переправляли по просьбе физрука на тройки.
После седьмого класса в нашем поселке редко кто шел учиться дальше. Беззаботным и хорошим казалось довоенное время, но жили люди бедно. Мало у кого в наших домишках имелась покупная мебель. Велосипед и наручные часы считались роскошью. С одеждой и обувью было вообще туго.
Мать перешивала мне отцовские пиджаки и брюки, но отец был худощавый и малорослый, хотя с мускулистыми, очень сильными руками. В седьмом классе его брюки уже приходилось надставлять, а башмаки сорок второго размера покупали специально для меня. Они очень быстро рвались, за что я получал нагоняи и запрет играть в футбол.
Главной едой были суп или щи, заправленные салом. Летом и осенью хватало овощей, а в августе и сентябре мы объедались арбузами. Не столько с нашей бахчи (урожай в основном продавался), сколько с Волги. Там мы, мальчишки, помогали разгружать баржи.
При разгрузке почему-то самые крупные и сочные арбузы ронялись на землю и шли нам на еду. За эти мелкие хитрости нас не ругали. Деньги платили очень редко, давали мелочь на хлеб, булки, а что может быть лучше прохладного сладкого арбуза с хлебом!
После седьмого класса я пошел в ремесленное училище, но проучился там недолго. Училище располагалось ближе к центру города, и мне приходилось шесть дней в неделю там ночевать. Здесь я столкнулся со своеобразной дедовщиной.
Нет, таких издевательств, как в современной Российской армии, там не было. Но кучка старшекурсников, захватившая власть, отбирала у новичков еду повкуснее, заставляла постоянно мыть полы и делать уборку в помещении.
В этой кучке было несколько блатных подростков, направленных сюда милицией на учебу и перевоспитание. Кое-кто отсидел месяц-два в камерах предварительного заключения, имел условный срок наказания. Уголовные привычки они старательно тащили вслед за собой. Подворовывали, иногда били мальчишек, отказывавшихся им помогать.
Я старался не обращать на это внимания. Все молчали, значит, так положено. Но однажды не выдержал и сцепился с воренком по кличке Гоня. Он не был самым крутым среди блатных, но вел себя нагло. Однажды в субботу Гоня шел вдоль обеденного стола и сгребал в миску котлеты, оставляя нам кашу. Котлеты я любил, кормили ими нечасто, и я оттолкнул Гоню.
— Ты что, не знаешь, для кого котлеты? — спросил он и снова полез в мою тарелку.
Я знал, что котлеты предназначены для блатной верхушки, а мне достанется одна липкая перловка, слегка политая соусом. Короче, я не поддался, съел свою порцию, а после обеда произошла драка. Хотя напали сразу трое, я дал отпор и раскидал их. Один ударился головой о цементный пол, потекла кровь. Меня свалили подножкой, подоспели еще блатные и сильно избили.
В дело вмешалась милиция, но директор с подачи завхоза выставил меня едва ли не главным зачинщиком. Оба они подворовывали и списывали краденое, позволяя сытно жить блатным. Я давать показания не стал, так как стукачей в училище презирали. Но и возвращаться туда наотрез отказался. Особенно после того, как сутки провел в КПЗ нашего отделения милиции.
Отец меня понял и пристроил в свою мастерскую. Я стал зарабатывать деньги. Мама тоже была довольна. Отец любил выпить, а моя зарплата целиком шла в семью.
День 22 июня 1941 года запомнился какой-то тишиной. Вроде все, как обычно, но словно предчувствие беды. А потом как гром с неба: речь Молотова о нападении на Советский Союз фашистской Германии. Нас с улицы собрались человек семь парней лет по 16–17. Посмотреть тогда на себя — смешно и грустно. Обсуждали, как быстро Красная Армия разобьет фашистов. Пришли к выводу, что к осени от Гитлера и его своры клочки останутся.
