Олег Ермаков - Арифметика войны
Соседи стучали в стены и по батареям, а голос Планта взбирался, взбирался по кручам «Кашмира», наконец достигал предельной высоты, дальше уже продвигаться было некуда – только вниз, но, последний раз вздрогнув от напряжения, он срывался и начинал спокойно парить. Черт возьми! Сколько лет было этому парню?! И что он знал о Востоке? Другое дело Гессе, мудрец, совершивший, кстати, реальное паломничество в Индию, которое его разочаровало. А вот мыслительные вылазки доставляли высокое наслаждение. Высокогорье Гессе лежало не за облаками. Путь туда был открыт. Но он требовал определенных навыков, дисциплины, труда. А с Плантом туда можно было попасть легко и быстро. Впрочем, туда ли?.. Интересно, что бы сам Гессе сказал, выслушав «Кашмир»? Ну, вопрос, как сразу может показаться, не столь уж и дик. По крайней мере его Гарри из «Степного волка», боготворивший Моцарта, слушал и пытался понять джаз. Но Гарри немного смешон. Изломанный припадочный рафинированный интеллектуал все-таки как-то мало похож на хищника, зверя. В этом самоназвании есть какая-то натяжка. Интересно, что бы об этом сказал кто-нибудь из ребят, оказавшихся в Черном квадрате? Да что, вот Борис с катера «Мирный» дал свой увесистый ответ. Глинников уже не держал зла на него, плохо ему было вообще, оттого, что как-то не так все получается у него в жизни. Все наоборот. Хотел стать железнодорожником – стал журналистом. Хотел написать большую интересную книгу – кропает какие-то статейки-подтирки.
…В грохоте барабанов и воплях Планта и стуке соседей вдруг раздался резкий электрический звонок. Не открою, решил Глинников. Звонок повторился, и затем сквозь тонкую дверь послышался чей-то знакомый голос. Под Глинниковым затрещали пружинки раскладушки, он прошел в прихожую, служившую и кухонькой, переспросил, кто это, Влад или не Влад? «Влад, Влад», – ответили из-за двери, и он открыл. На пороге стоял невысокий крепыш с соломенными волосами, в цветастой рубашке с расстегнутым воротом, в руке он держал пакет.
– Ого, кто это тебя так отделал? – спросил он, входя. Глинников закрыл за ним дверь. Влад окинул взглядом комнатушку, пропахшую табачной горечью, задержал взгляд на раскаленной карте, скептически качая головой.
– Так что, асфальтовая болезнь?
Глинников прокашлялся, заправил постель, попробовал причесать волосы, но те топорщились. «Да-а…» – протянул он, озираясь. Взял пепельницу и вытряхнул окурки. «Садись куда-нибудь». Влад попросил открыть форточку. Он не курил, и запах табака действовал на него угнетающе. Глинников исполнил его просьбу. Влад попросил также расчистить место на столе. Глинникову пришлось убрать со стола тарелки с картофельной шелухой, засохшими хлебными корками и головками от кильки, закопченную кастрюлю, смести крошки и пепел. Влад достал бутылку крепленого вина «Кубань», поинтересовался насчет закуски и, получив невразумительный ответ, пробормотал, что так он и знал, и выложил на стол кусок сыра, несколько антоновских яблок и круг ливерной колбасы. Глинников приободрился, спросил, что у Влада за праздник, неужели преставился парторг на заводе или… очередной генсек?
– Я всю субботу просидел в берлоге, радио нет, вот только слушаю магнитофон, – говорил Глинников, выключая магнитофон и снова пытаясь пригладить вихры.
– Вижу, – бодро отозвался Влад. – Все как обычно: сплин, разруха. А у меня – революция, переворот сознания.
Влад с усмешкой, вызывающе взглянул в помятое лицо друга с печальными желтоватыми пятнами синяков.
– Нет, сперва скажи, с кем ты побился? С соседями? Я бы на их месте давно выселил тебя, депортировал прямиком в «Кашмир».
– Был бы премного благодарен, – с кроткой улыбкой ответил Глинников.
Влад тряхнул соломенными волосами.
– А, твоя старая песенка!.. И отличная отговорка: вместо того чтобы жить. Есть у тебя чистые стаканы?
Глинников выставил единственный стакан и чашку, потемневшую от крепкой заварки. Влад, кривясь, поглядел на посуду и напомнил, что по натуре он не брезглив, но флотская привычка – это уже вторая натура, и здесь она явно сильнее.
– Пора бросать эти замашки, – проворчал Глинников, но встал и сходил в прихожую, где была раковина, вымыл чашку и стакан.
Влад откупорил бутылку и налил темно-золотистого вина. Глинников порезал сыр, колбасу, разрезал два яблока. Влад взял стакан, Глинников чашку.
– Выпьем за настоящие маленькие революции сознания, а не глобальные авантюры.
Они чокнулись и выпили, Глинников единым духом, Никитаев медленными глотками, щуря зеленоватые глаза в светлых ресницах.
– Так что же случилось? – спросил Глинников, хрустя яблоком.
– Да, в общем, ничего особенного. Я ушел с завода, – ответил Влад.
– Ушел?
– Ага. Меня вдруг осенило, что я нанимался работать на завод, а не в дом терпимости. Ведь от бонз заводских только и слышишь: потерпите, поднажмите. В конце месяца всеобщая мобилизация: все на борьбу с планом. А доходит дело до обещанного: премии, жилье, – не сейчас, говорят, в следующий раз, потерпите. Вот и все.
– И все?
– Ну, я в очередной раз поинтересовался видами на малосемейку. И в ответ услышал какую-то пургу насчет Продовольственной программы, поездок в колхозы. Ну да, не ездил. Я наладчик ЧПУ, а не бороны. Колхозники же к нам на завод не приедут во время аврала? А почему я обязан? И что за бузина в огороде, а в Киеве дядька? При чем тут Продовольственная программа?
– И что теперь?
– Ничего, свободен, – ответил Влад, берясь за бутылку.
– Не гони лошадей, – попросил Глинников.
Влад тряхнул соломенными волосами, усмехнулся.
– Пойду ли я в пустой глиняный погреб с одной бутылкой?
– Жалко, картошки нет, – сказал Глинников озабоченно, чтобы скрыть удовольствие от полученной информации, – сварить бы в мундире… Ну а Танька?
– Ей остается просто верить в мою счастливую звезду.
– И куда она тебя ведет?
Влад ответил, что пойдет шабашить.
– Так все-таки вместо станков с числовым программным управлением – борона? Коровники строить? Выполнять Продовольственную программу? – поддел его Глинников.
Но Влад собирался налаживать отопительную систему в городском соборе вместе с толковыми ребятами, одним инженером с ЖБИ и списанным летчиком гражданской авиации. Вот что такое реальная борьба за свободу. А не вечное ковыряние – в чужих ранах.
Влад был другим человеком, на удары судьбы он предпочитал отвечать сразу, а не махать после драки кулаками. Для этого он с третьего класса начал заниматься боксом.
Влад был человеком дела. Об этом свидетельствовала даже татуировка, выколотая в Северодвинске, где он служил морским пехотинцем (и с тех пор, конечно, называл уборную гальюном, кухню – камбузом, жену – балластом, отпуск – дрейфом, иномарки – крейсерскими яхтами, а все остальное на четырех колесах – ботиками). Это были четыре латинские буквы:IN RE.
Никто понятия не имел, что это означает, даже тот, кто колол иголкой, по самый кончик замотанной ниткой, пропитанной чернилами. Замполит Слюсаренко допытывался: «Ты что, иной? Иностранный? Религиозный, может? Или это инициалы? Чьи? Девушки? Почему так много?» – «Так и девушек немало», – отвечал Никитаев. Ладно бы выколол как все: волну-солнце-маяк-чайку. Или даже: ВЕК ВОЛИ НЕ ВИДАТЬ, НЕ ЗАБУДУ МАТЬ РОДНУЮ – всем понятные изречения, образы, чувства. АIN RE —что за этим таилось? Почему не по-русски? Низкопоклонничаешь перед Западом? Слюсаренко доносили, что в радиорубке Никитаев слушает «Свободу» и «Монте-Карло». И Слюсаренко предупреждал начальство, что с Никитаевым на борту опасно входить в нейтральные воды. Ну, это у него была еще дофлотская любовь – к транзисторным радиоприемникам, а что же еще там слушать, как не станции на коротких волнах?
Изречение латинское он нашел в книжке, у одного рыцаря на щите был герб с этим девизом; с тех пор и запомнил, и когда на втором году службы все кинулись делать наколки, выколол этот девиз.
Понятно, что, расшифруй он девиз, к нему сразу приклеилась бы кличка; «деловой» звучало не то чтобы оскорбительно, но точно – неодобрительно, обычно драка начиналась с этого вопроса: «Чё, деловой?»
IN RE —означало: на деле.
Он мечтал открыть когда-нибудь автомастерскую, как Харлей и братья Девидсон. Мотоциклы были его страстью.
Харлей и братья Девидсон тоже начинали с пустого места: приделали к велосипеду мотор, приспособив под карбюратор банку из-под томатов во дворике одного из домов Милуоки. И кто же знал, что это и был праотец мечты-мотоцикла, на котором можно выжать 177 миль в час (миля = 1,609 км, не путать с морской, та длиннее)! Автомастерская? Где? В Америке? Нет, здесь, отвечал Никитаев. У нас полным-полно теневых предприятий. Раз не дают засветиться, надо уйти в подполье. И вот первый шаг он уже сделал.
