Андрей Орлов - Битва за Берлин последнего штрафного батальона
Свет получился мерклый, дрожащий – кончалась батарейка. Максим сидел в глухом бетонном боксе на земляном полу, а в паре метров от него громоздилось что-то страшное – вывернутое, вздыбленное, с торчащими во все стороны обломками полового перекрытия. «Хорош шалашик, нечего сказать…» Он подполз поближе, стараясь ничего не зацепить. Он глянул вверх – и понял, что выбраться наружу через потолок невозможно: во-первых, до него было метра три, а во-вторых, висящие на честном слове балки не выдержали бы даже легкого нажатия. В переплетении обломков застряли несколько тел: два в немецкой форме, одно – в советской. Еще двое лежали внизу – мертвее некуда.
Максим прислушался – звуки боя отдалялись в западную часть здания, затихали. Он попытался отыскать в груде хлама какое-нибудь оружие, но понял, что теряет время.
Иссяк заряд аккумулятора в фонарике – свет мигнул и погас. Чертыхаясь, Максим потряс фонарь, но это ничему не помогло. Вспомнил, что в брюках были спички, полез за коробком. «Три штуки – надо экономить…» – Максим чиркнул серной головкой, вновь пополз к завалу, привстал, чтобы осветить дыру в потолке – мог ведь и пропустить какую-нибудь лесенку… Пламя дрогнуло и погасло. Коренич чиркнул второй спичкой, но та сломалась. И вдруг неподалеку что-то заворошилось, заворчало, закряхтело, застонало жалобно. Максим насторожился, отступил и присел на колено. Чиркнула последняя спичка, вспыхнул крошечный язычок пламени. Пространство выступало из мрака медленно, неохотно. Проявлялись фрагменты фигуры – некто, засыпанный крошкой, пытался выбраться из западни. Он оказался практически под завалом, лишь голова и часть туловища выступали наружу. На мужчине был мундир эсэсовца – запыленный, но с очевидными знаками различий: одна звезда, одна полоса. «Унтер-фельдфебель, по общеармейской классификации, шарфюрер – в войсках СС…» – подумал Максим.
Ноги немца застряли в нагромождениях обломков. Из рассеченной головы сочилась кровь. Но он был жив и, расположись звезды благосклонно, мог бы прожить еще долго. Молодой, но не юнец, с орлиным профилем, пронзительными глазами, аккуратной стрижкой – идеальный представитель «арийского» будущего, эталон германской расы. И – самое гадкое: под рукой у «эталона» оказался автомат МР-40 с оттянутым затвором.
– Кто здесь? – щурясь, пробормотал эсэсовец.
Он не видел, кто держал у него перед глазами горящую спичку.
Пальцы обожгло, огонек погас. Максим помалкивал – отделаться шуткой уже не получилось бы. Если заговорить, немец по акценту поймет, кто перед ним. А перед тем, как погас огонек, Максим видел, что эсэсовец поднимал автомат.
– Ты из какой роты, дружище? – по инерции пробормотал раненый.
И вдруг он замолчал. Немец соображал, и Максим уже знал, что сейчас произойдет. Начнет стрелять – веером, – и хоть одна из пуль, но найдет героя. Коренич нырнул вбок, пнув по пути подкосившуюся балку, а, приземлившись, не стал останавливаться, покатился дальше, пока не уперся в стену.
«Система», выведенная из шаткого равновесия, стала рушиться. Эсэсовец успел нажать на спусковой крючок, потом закричал от страха. Со скрежетом переломилась балка, висящая на гнутой арматуре, посыпалась крошка, раздался треск, и все еще целое начало падать с оглушительным грохотом. Какое-то время эсэсовец вопил, потом заткнулся. «Ладно, пусть хоть так…» – подумал Максим.
Наверху было тихо – бой временно стих. Максиму было страшно искать автомат, рыться в обломках – не хотелось приближаться к тому месту, где обрушился потолок. Свет в подвал не проникал, но Коренич чувствовал горячий воздух, идущий с первого этажа – сверху.
Видимо, разум Максима помутился: вместо того, чтобы устроиться у обвала и ждать, пока объявятся свои (ведь должны они когда-нибудь появиться!) – он пополз в другую сторону. Он помнил, как чернел в той стороне дверной проем…
Коренич полз по каменному полу, заговаривая давящую боль в голове. Он натыкался на холодные стены, проваливался в ямы. А когда боль отпустила, и Максим сообразил, что зря отправился в этот путь, возвращаться было поздно – он не помнил куда. «Ты должен выбраться, ты должен выбраться…» – стучали молоточки под черепной коробкой. Коренич уже догадывался, что провалился в подвал, где засели защитники рейхстага…
Возможно, он снова впал в беспамятство. А когда очнулся и задергался в панике, холод уже сковал его тело. Максим прислушался – вокруг было тихо, – сделал несколько разогревающих упражнений, начал размышлять. «Пока я тут валялся, немцы могли сдаться. Или попытаться прорваться – и их всех убили, и в подвалы никто не вернулся. Что-то подозрительно тихо, попрятались «генералы холодных подвалов»… Впрочем, подвалы обширные, «многоэтажные», здесь и стадо мамонтов можно упрятать, а сверху бункером Гитлера придавить… Вот здорово было бы спустить боевую группу в ту самую дыру и свалиться на фашистов как снег на голову! Но вряд ли такое возможно – в рейхстаге сотни помещений, далеко не все еще зачистили и проверили…» Максим поднялся, двинулся дальше – и внезапно услышал немецкую речь.
В этой части подземных катакомб действительно собрались остатки немецкого гарнизона. Стонали раненые, лязгало оружие, доносился многоголосый гул. Кто-то отчаянно спорил. Отблески света плясали по стенам – в подземелье стояли генераторы и было немного топлива…
Максим подкрался поближе к немцам, сунулся в стылый закуток и прижался к стене. Ему было нехорошо: наверху мучала жара, он задыхался от гари и дыма; а в подвалах гуляли сквозняки, и он замерзал; впрочем, здесь тоже пованивало. Коренич пытался сосредоточиться, понять, о чем спорят немцы, ловил нить беседы. Кто-то доказывал, что сколь веревочка ни вейся – а сдаваться придется. И нечего тут отстаивать лбом об стену свою гражданскую позицию. Разве кто-то верит в сказочку об «оружии возмездия»? Берлина больше нет, евреи с коммунистами оказались сильнее, и Германия скоропостижно скончалась. Кто-то посоветовал говорящему застрелиться – самый подходящий выход из положения. Кто-то сомневался, что русские их расстреляют – эти варвары такие отходчивые, когда перестают махать кулаками. Другой доказывал, что мертвый рейх – хуже конца света, нужно биться до последнего, показать пример стойкости и мужества грядущим поколениям. Оппонент возражал – он все понимает, он сам сражался честно, но война проиграна, и если каждый будет показывать пример стойкости и мужества, то грядущим поколениям неоткуда будет взяться. Он бы с удовольствием бросил все это дело к чертовой матери и рванул в Дрезден – искать свою Хельгу и детей. Другой разворчался – мол, нечего тут дискутировать, нужно отдохнуть, пока есть возможность. А чем заняться в ближайшее время, решит командование – кажется, оно уже начало договариваться с русскими…
Где-то далеко, за бетонными стенами, разразилась чехарда взрывов, и у подвальных обитателей вновь сдали нервы. Люди возились, гудели, кто-то нервно хохотал, требуя еды – мол, когда же наконец 18-я механизированная дивизия сюда прорвется и накормит героических защитников рейхстага? Хлопнул выстрел, немцы заволновались, но кто-то успокоил: все в порядке, гауптштурмфюрер Клаус Гюнше покончил с собой. Потом в отдалении прозвучал еще один выстрел, и никто уже не спрашивал, что это значит – людям становилось неинтересно, их охватывала апатия.
Послышались шаги – кто-то шел по коридору, подволакивая ноги. Максим затаил дыхание, прижался затылком к стене. Пасмурный свет разливался по узкому пространству. Мимо него, словно привидение, протащилась согбенная фигура защитника рейхстага – китель расстегнут до пупа, каска сдвинута на затылок. Немец тащил за собой, держа за ствол, пулемет MG-40. Рукоятка скребла по полу, издавая неприятный звук. С плеча эсэсовца свисала пулеметная лента, уложенная в несколько рядов.
Он уже прошел, когда Максим выбрался из закутка и тихо бросил:
– Эй… – Не хотелось бить в спину.
Немец неохотно обернулся… и даже не стал сопротивляться, когда нож русского пропорол эсэсовский мундир и погрузился в живот. Лишь когда стало больно, немец жалобно вскрикнул и схватил Максима за плечи. Уставился в глаза незнакомцу – с какой-то щемящей безысходностью. Не сказать, чтобы Максимом в эту секунду овладела испепеляющая любовь ко всему человечеству, но что-то похожее на укол совести он почувствовал. Пристроил покойника на полу, перехватил пулемет и шмыгнул обратно в закуток. Поступок с тактической точки зрения был не самым удачным, но его руки работали быстрее головы.
Коренич прислушался. За стенами услышали вскрик, прокомментировали, всех перебил офицер и отдал распоряжение: штурману Маковски и обер-гренадеру Цингеру выяснить причину и источник крика. А по исполнении, разумеется, доложить.
Услышав звуки их шагов, Максим прислонил пулемет к стене, вновь обнажил нож. Подошли двое, обнаружили на полу бездыханное тело, встревожились. Но не только у Максима были проблемы с головой. Немцы подбежали к павшему товарищу, опустились на колени. Коренич выскочил из закутка и набросился на них – он бил ножом куда придется, рычал, изрыгал проклятья. Немцы ошалели, один истошно закричал, зажав рукой проколотый глаз, другой, порезанный, пустился наутек, но каска упала с его головы, и он благополучно об нее запнулся. Хотел подняться, но очередь из «шмайссера» пропорола его спину.
