Кристина Живульская - Я пережила Освенцим
Медленным, усталым шагом мы снова вошли в западню, из которой нет выхода.
У нас оставалось еще полчаса до закрытия ворот.
Кроме проволоки, окружающей Бжезинки, другая проволока, уже без электрического тока, окружала крематории. Еще одна — отделяла жилые мужские бараки от женских, чтобы сделать невозможными ночные свидания. По требованию шефа обнесли проволокой и наши окна. Мы были надежно ограждены от мира. Одна из нас сказала в шутку:
— Того и гляди, еще и нас самих обмотают проволокой.
Я пошла к баракам «Канады». Конечно, захватив с собой ведро. На территории «Канады» был колодец. В открытые двери бараков «Канады» видно было, как работает ночная смена. Девушки сортировали и укладывали в узлы вещи после отправленных «в газ» транспортов.
«Женский греческий транспорт…» — вспомнила я. И тут же подумала: «Что же привезли с собой эти гречанки?»
Так, значит, меня уже не коробит от подобных мыслей? Так, значит, это уже «нормально»?
В первом ряду бараков сортировали платья, рубашки, свитеры, плащи, во втором — чемоданы, мешки, рюкзаки. Дальше, на открытом воздухе, под навесом, была свалена обувь, горы башмаков — дамских, детских, разных размеров и фасонов. Высокие башмаки, деревянные, кожаные, маленькие, на пробке, самые разнообразные. Еще дальше стояли осиротевшие детские коляски, битая и уцелевшая посуда, книги на всех языках. Вдоль дороги, по которой машины везли трофеи из крематориев, валялись фотографии и молитвенники, бумажные доллары и другие иностранные банкноты. Из подкладки пальто и платьев женщины, работавшие на сортировке, часто — выпарывали золотые доллары, бриллианты и потом отдавали их за кусочек хлеба.
Как много говорили валявшиеся на земле фотографии! Как громко обвиняли открытые, выпавшие из рук молитвенники…
«Не подниму ни одной фотографии, — убеждала я себя. — Зачем? К чему рассматривать лица людей, которые сейчас горят или сгорели час назад?» Но какое-то нездоровое любопытство толкало меня, я нагибалась и подымала.
Улыбающееся веселое дитя стояло с большой лейкой возле пышной грядки цветов. Светлая девичья головка высовывалась из-за кустов сирени. Пожилой мужчина у лабораторного стола. Фотография молодого красивого парня с посвящением, написанным по-немецки: «Моей любимой Софи — в память прекрасных дней в Салониках… Лето 1942». Женщина верхом на лошади. Опять она — со скрипкой в руке. Целующаяся пара. Семейные фотографии. На балу, в купальном костюме, с теннисной ракеткой, и много, много детей.
Сколько жертв гестапо прошло здесь — между бараками, по Лагерштрассе, топча эти остатки угасшей, полной прелести жизни. Совсем недавно эта женщина играла на скрипке, ребенок поливал цветы, мужчина работал. Совсем недавно. А теперь…
Прошел с фонарем дежурный эсэсовец, подбросил ногой молитвенник, валявшуюся одежду; он заглядывал в бараки, освещал проходы между ними, проверяя не застрял ли там какой-нибудь хефтлинг. Он дошел до кучи сваленной обуви и повернул обратно. Именно здесь и был колодец. Я качала воду медленно, стараясь как можно дольше наполнять ведро. Напротив, в мужском бараке мерцал свет. Вокруг цепью лампочек светилась проволока.
— Кристя! — услыхала я в темноте шепот.
Это Вацек. После минутного колебания я проскочила в темное пространство между бараками.
— Прости, что я подвергаю тебя опасности, но… ну сама понимаешь.
— Понимаю, луна слишком ярко светит, неправда ли?
— О да, и столько звезд! И все для нас под запретом. Можно сойти с ума от этого. Опять идут новые транспорты. Что они хотят весь мир сжечь, Кристя? Как вынести все это дальше? Смотреть и молчать, когда они ведут ничего не подозревающих людей…
Послышались шаги. Мы прижались к бараку, распластав по стене руки… Свет фонаря, двинулся в нашу сторону. Сердце стучало молотом в груди. Луч фонаря скользнул вниз, дальше.
— Это Бедарф. Он сегодня дежурный. Тебе надо идти, только пусть он отойдет немного, — шептал, Вацек.
Мы постояли молча еще немного.
— Как у тебя сердце бьется, Кристя.
— Это от волнения.
— Чье это ведро? — крикнул кто-то у колодца.
— Мое.
Я быстро подбежала и схватила ведро. Впопыхах разлила половину воды.
Едва я успела войти в барак, как за мной закрылась дверь. Я взобралась на нары. Бася уже лежала, страшно взволнованная.
— Где ты была?
— На свидании, — отозвался кто-то сверху. — Она ведь брала с собой ведро.
— О, господи, нельзя и шагу сделать, чтобы не обошлось без замечаний!..
— Конечно, нельзя, — серьезно ответила Бася. — Ты разве здесь первый день и этого не знаешь? Скажи лучше, где ты была?
— Ах, разве не все равно, Бася? Давай спать. Завтра, наверно, приедут цуганги из Венгрии. Завтра… Спокойной ночи, Бася!
— Спокойной ночи, Кристя! Жизнь очень печальна…
Я долго лежала с открытыми глазами. Сквозь решетчатое окно мерцал уголок звездного неба. С коек подруг раздавалось то мерное храпение, то глубокие вздохи скрываемой в течение дня тоски.
А печь пылала, выбрасывая в трубу зловещие искры. Это догорали греческие евреи.
Глава 7
Цыгане
Мать маленького цыганенка была больна тифом. Мальчику не разрешали входить к ней. Торваха была неумолима и отгоняла ребенка: вход в тифозный блок запрещен. Но мальчик прибегал ежедневно. Он старался разжалобить, рассмешить торваху, танцевал перед ней — ничто не помогало… На пятый день он ловко проскользнул за спиной съежившейся от холода торвахи и незаметно проник в барак. Какое-то особое чутье помогло ему найти мать среди сотен больных. Но она была мертва. Она умерла этой ночью. В бессильном отчаянии мальчик бил кулачками в стену и громко, с каким-то завыванием плакал. Тело матери вынесли и положили возле барака, он вышел следом. Сел у трупа матери и поддерживал ее голову, чтобы не лежала в грязи. Так он сидел день и ночь, и трупов вокруг него нагромождалось все больше. Его звали во время апеля, он не двинулся с места. Утром приехала машина из крематория. Труп матери вырвали из рук онемевшего ребенка.
В лагере насчитывалось двадцать тысяч цыган. Для них был отведен отдельный участок за проволокой. В течение двух лет их погибло «естественной смертью» от тифа, дурхфаля и других эпидемий — четырнадцать тысяч.
20 мая ночью нас разбудил «последний крик» с проезжающих машин. Мы соображали — кого везут. Доносилось: «Мама, мама» и отчетливые детские голоса. Венгерские транспорты? Но откуда они? Ведь не слышно было свистка прибывших поездов.
За последние недели из лагеря были согнаны все еврейки на постройку путей, по которым составы могли бы подходить к крематориям. Видно было, что готовились…
С этого времени поезда с транспортами проезжали близко от нас, и мы ясно слышали голоса привезенных. Однако на этот раз ничего не было слышно. Откуда же здесь дети, ведь в лагере не оставляют живыми еврейских детей?
Машины проехали, и через минуту нам уже казалось, что это были вовсе не детские голоса, что это только галлюцинация.
Утром стало известно, что в «цыганском лагере» была селекция и что несколько тысяч цыган отправили ночью «в газ».
— Начинают ликвидировать всех! — воскликнула Бася, высказывая вслух общую мысль. — Если убивают цыган, можем ли мы быть уверены, что ночью не придут и за нами? Ведь до сих пор начальство относилось к цыганам лучше, чем к нам. Им позволили жить семьями, всем вместе, а нам даже разговаривать с мужчинами нельзя. Детей у них не забирали, как у евреев, а тут вдруг…
— Да, нам этого не миновать, — проговорила испуганно Аня.
— Почему именно нам? — спросила я, силясь скрыть волнение.
— Прежде всего потому, что мы слишком много знаем. Ну, а еще и потому, что цугангов на регистрацию больше посылать не будут. Все в лагере обречены на сожжение. Наша миссия, таким образом, окончена.
— А мне кажется, что пока есть хотя бы одна арийка в лагере, имущество которой мы храним, мы им будем нужны.:
— Боюсь, что они перестанут беспокоиться и об этом имуществе. В любой момент все реквизируют для фатерланда. Тем более, что бараки придется освободить.
В этой обстановке нетрудно было испытать страх перед смертью. Никто уже не думал о цыганах, все только и говорили о грозящей нам самим опасности.
В своем воображении я вновь переживала ту минуту, когда за нами придут ночью, прикажут слезть с коек и под дулами автоматов выведут во двор. А потом погрузят в машины и повезут к крематорию…
Дальше думать я не могла. Сердце сжималось, ужас парализовал воображение. Каждая из нас искала утешение, надежду в глазах других. Напрасно. Всех охватил страх смерти. Я пробовала «работать»: доставала карточки, проверяла картотеку, но все было бессмысленно. Ни писем из дому, ни посылок я не получала больше месяца. Наверно, что-то случилось. Жить в этой вечной неуверенности, видеть толпы людей за минуту до их гибели, слышать их ужасные крики и знать, что меня, что всех нас все равно так или иначе уничтожат… убьют, отправят в газовую камеру… И это именно сейчас… Сегодня погибну, а завтра может прийти письмо. Завтра, может, высадят десант или произойдет другое чудо.
