Вадим Шарапов - Команди Особого взода
- Как всегда, - пробормотал я. Пусто было в голове, пусто и холодно, и только одна мысль стучалась - что ж я Насте скажу, Сережкиной жене?
Брянские леса, 1944 год
Они пришли тогда, когда семеро нас, остававшихся в живых, уже ни на что не надеялись. На моих глазах умер Пушок, когда альвы срезали с него все, что можно, оставив голые кости, и вытянули красные нити жил, накручивая их на заостренные колья. Потом обмяк на веревках Кузьмич, перестав страшно кричать и материться, весь дымящийся и черный от ожогов.
Хуже всего была музыка - непрерывная, монотонная, сводящая с ума мелодия. Под нее, пританцовывая, двигались наши палачи, сдирая кожу, подвергая нас, одного за другим, немыслимым мукам, которые могут причинять только черные альвы. У них были безжалостные руки и рысьи глаза.
И все же их караульные проглядели опасность.
Когда с деревьев, обступивших поляну, полетели костяные стрелы, я подумал, что это бред. Но черный, уже схвативший меня за подбородок, охнул и упал в костер. Потянуло горящей плотью. А из-за деревьев уже бежали - нет, умопомрачительно быстро двигались, скользили люди в пятнистых куртках, с обнаженными ножами в руках.
Среди черных не было трусов, посреди лагеря они сошлись с врагами лицом к лицу. Люди и альвы рвали друг друга на куски, резали ножами на кровавые ломти, дробили врагу кости и падали мертвыми. Но альвов падало больше. А с деревьев летели и летели стрелы, и ни одна не пропадала впустую. Пленных не брали, да они и не просились в плен.
Что-то чиркнуло по моим веревкам, и я, не удержавшись на ватных ногах, повалился, ударившись лицом о корень дерева. Надо мной присел человек - худощавое лицо его было искажено в яростной гримасе, зубы оскалены. Увидев черные зрачки, расширенные на всю радужку, я понял, что он сейчас под действием каких-то боевых снадобий - раньше мне приходилось слышать о таких, но применялись они только в спецчастях. А потом я увидел нашивку на рукаве комбинезона. Крест в пятиконечной звезде. Охотники.
Лицо своего спасителя я видел совсем недолго, но запомнил твердо. Потом он несколько раз навещал меня в госпитале, задавал вопросы. И вдруг исчез. Куда? - никто о том не знал.
Это был он самый.
Степан Нефедов.
* * *
- Понял теперь, лейтенант, почему ты везучий? - рассеянно спросил старшина, глядя на то, как несколько его людей выносят с заднего двора что-то длинное, накрытое брезентом.
- А вот и твой Винторез, почти в целости, но далеко не в сохранности, - усмехнулся он. - Ну, я так думаю, МУР об этом шибко жалеть не будет?
Он присел возле носилок, на которые уже уложили Осину. Лежал мой друг, подставив лицо неяркому сентябрьскому солнцу, вытянувшись всем своим длинным и нескладным телом, и одна рука свешивалась с носилок - пальцы скрючились, словно пытался дотянуться и после смерти до бандита. А я смотрел на него, и тяжелый камень рос в душе.
Старшина вздохнул, поправил покойнику руку, покачал головой.
- Геройским парнем был Сергей Осинников. Понял он, с кем схватился, и тебя спас, заговоренный нож остановил. Только поздно... Жаль, что таких чаще всего посмертно награждают...
Он положил широкую ладонь Сереге на лицо, закрывая ему глаза. Из-под пальцев старшины выкатилась слеза и скользнула по небритой щеке Осины. Меня шатнуло, и я отвернулся.
- Ладно, лейтенант. Рапорт я составлю, отмечу вас в нем, - я равнодушно слушал слова Нефедова, они проскальзывали мимо сознания. Он, видимо почуяв это, оборвал фразу на полуслове, помолчал. Пожал мне руку и пошел к "полуторке". Но тут же вернулся.
- Ты вот что... Шибко не прыгай ближайшую неделю. Я начальству твоему сообщу. Нельзя тебе сейчас на задержания, да и вообще - полежи дома, оклемайся.
- Почему - нельзя? - спросил я, выталкивая слова непослушным языком. Очень хотелось спать.
- А потому, - старшина поглядел куда-то вниз. Опустив подбородок, я увидел на своем свитере круглую дырку и темное пятно, расплывшееся вокруг нее - на груди слева. Сквозь дырку виднелся свежий рубец на коже.
- Потому что убил тебя этот самый мангыс-Винторез, - мягко сказал старшина Нефедов. - Два выстрела было, а не один. Только второго ты не помнишь и помнить не можешь. Секундой позже - и ни мои обереги, ни Лассовы стиаллы тебя бы уже не спасли. Точно в сердце попал он тебе из "нагана" - меткий, паскуда, они все такие... А ты - живехонек, только поболеешь немного. Ну, бывай, Борисов, не хворай.
И уходя, повернувшись ко мне спиной, он добавил своим обычным, насмешливым тоном:
- Я же говорил - везучий!
19. Последний приказ
Ему снова снилось кладбище.
Вот уже несколько лет один и тот же, часто повторяющийся сон - четкий, яркий словно наяву. Кладбище за высоким кирпичным забором, украшенным по верху поржавевшими металлическими завитушками. Полная тишина и безлюдье, ни живой души вокруг. Выложенная потрескавшимися каменными плитами дорожка, ведущая к железным воротам. Сквозь решетку ворот всегда было видно деревья и противоположную стену ограды - кладбище было совсем небольшим, узким и длинным. И кругом памятники - декабристам, революционерам, другим когда-то знаменитым, а теперь напрочь забытым людям; монументы, обнесенные цепями, с штурвалами и якорями; склепы, поросшие мхом. Здесь всегда было чуть пасмурно, и всегда начинался первый день осени, с пожелтевшей травой и листьями, которые ветерок гонял по каменным плитам. Кладбище не пугало.
Оно снилось ему часто, особенно перед боем или зачисткой, когда спать оставалось немного - час, полтора. Но еще ни разу во сне он не смог войти внутрь, потому что ворота всегда были закрыты, и (просыпаясь, он помнил это особенно хорошо) заперты на огромный висячий замок, да еще обмотаны поверху ржавой цепью.
В этот раз он увидел, что ворота распахнуты настежь.
- Товарищ старшина, вставайте...
Он вскочил на ноги еще до того, как проснулся окончательно. Хрустнул суставами, потянулся к автомату. Сон не забывался, но Степан усилием воли заставил себя не думать о нем, отодвинул в самый дальний угол сознания мысли о распахнутых воротах. Почему - распахнутых? Стоп.
Он зевнул и посмотрел на Сашку Конюхова, державшего в руках ремень с кобурой. Застегнул пряжку, поправил кобуру, привычно почувствовав тяжесть парабеллума. И только глянув на длинный, наспех сколоченный стол, заваленный консервными банками, уставленный кружками и бутылками, проснулся окончательно.
- Н-да... Погуляли вчера, не посрамили Особого взвода, нечего сказать. Санька, где наши?
- Все здесь, кто чем занимается. Оружие чистят, дырки штопают. Альвы как всегда... ножи точат, - Конюхов махнул рукой вдоль улицы, заваленной грудами закопченного битого кирпича. Уцелевшие дома слепо таращились оконными проемами. - Только Никифоров ни свет ни заря куда-то потащился. Хочу, говорит, сфотографироваться у этих, как их... Бранденбургских ворот, что ли.
- Грамотный, - хмыкнул Нефедов, туго затягивая шнурки на высоких ботинках, - откуда только знает про ворота, бурят хитромудрый?
- Так они вчера альбом притащили, уже за полночь. Капитан переводчиков с ними, поддатый тоже. Говорит, название "Все виды Берлина". Вот они вчера и спорили, кому что больше из этих видов нравится. Сошлись на том, что у нас лучше.
Конюхов улыбнулся, сверкнул белыми зубами.
- У нас-то? Конечно лучше, - уверенно сказал Нефедов, и тут же построжал лицом. - Никто вчера не напился?
- Ни синь-пороху! - мотнул головой Санька. Два ордена Славы на его гимнастерке тонко звякнули, зацепив друг друга. - Ну... капитана, правда, пришлось унести, прямо в кузове положили. Обезножел от спирта. А наши все с понятием, уже с утра на ногах. Вас будить не хотели, но посыльный из штаба армии за вами...
- Тьфу! - Степан досадливо поморщился. - Чего раньше не сказал?
- Виноват, - сержант произнес это таким тоном, что было ясно - виноватым он себя не считает совершенно, - только сейчас-то зачем спозаранку тревожить?
- Ладно.
Конюхов помолчал, и когда старшина уже собрался идти, вдруг спросил:
- Степан, слушай... Неужели - все? А? Кончилась война?
Нефедов поглядел на него светлыми холодными глазами.
- В штабе, Саша, виднее.
* * *
Подвал, где находился штаб, выглядел аккуратно - должно быть потому, что располагался в одном из домов, который почти все снаряды и бомбы каким-то чудом обошли стороной. Старшина козырнул адъютанту, узнавшему его, и вошел, толкнув тяжелую, по-немецки основательную дверь.
- Степан? - генерал Иванцов оторвался от сосредоточенного занятия - чистки янтарного мундштука специальной щеточкой. Выглядел он, как про себя отметил Нефедов, уже не таким усталым, как в последние месяцы - видимо, сумел выспаться.
